Ги Бретон - От великого Конде до Короля-солнце
Действительно, конадъютор, мечтавший встать во главе партии и занять первенствующее положение в Париже, с большой ловкостью использовал свои таланты. Пока парижане натягивали цепи через улицы, называя себя «фрондерами» по имени игры, которой забавлялись мальчишки на городском валу, Гонди, облачившись в самую красивую свою сутану, размышлял в тиши кабинета во дворце архиепископа, каким образом свести счеты с Мазарини.
Тот вскоре осознал грозившую ему опасность. В полном смятении приказав упаковать вещи, 13 сентября а шесть часов утра он отправился в Сен-Жермек-ан-Лэ вместе с Анной Австрийской и маленьким королем, дрожавшим от страха.
Парижане, раздосадованные этим бегством, в отместку сочинили множество похабных песенок о регентше и кардинале. Появились невероятные по дерзости памфлеты, которые переходили из рук в руки и пользовались бешеным успехом. В одном из них, под названием «Шкатулка королевы признается во всем», Анну Австрийскую обвинили в том, что именно она приобщила кардинала к пороку, который обычно приписывается итальянцам.
* * *24 октября был подписан Вестфальский договор. Это придало Мазарини уверенности и несколько укрепило его власть. Вскоре регентша я король вернулись в Париж.
Для коадъютора это было ударом. Отныне ему нужна была поддержка человека, обладающего достаточным влиянием, чтобы служить знаменем партии и внести успокоение в сердца парижан. Он обратился к Конде, однако победитель при Рокруа, хоть и терпеть не мог Мазарини, все же не желал участвовать в предприятии, грозившем опрокинуть трон, и встал на сторону королевы.
Взбешенный Поль де Гонди решил тогда переманить в ряды фрондеров родного брата Конде — принца де Конти.
Этот принц, отнюдь не блиставший умом коадъютор говорил про него, что «это ноль, способный умножать только в силу своей принадлежности к принцам крови), с момента вступления в половую зрелость не сводил глаз с собственной сестры мадам де Лонгвиль, безумно в нее влюбившись. На руке он носил одну из ее подвязок, и многие злоязычные люди не стеснялись утверждать, что мадам де Лонгвиль, тронутая этой пылкой страстью, „дарила его иногда своими милостями…“ [13].
Хорошо зная все эти пересуды, Поль де Гонди нанес визит мадам де Лонгвиль и убедил ее, что она может сыграть выдающуюся роль в делах Фронды.
Красивая герцогиня пришла в необычайное возбуждение. Уже давно она лелеяла мечту, что Конде станет регентом вместо Анны Австрийской, и теперь с радостью ухватилась за представившуюся возможность, пообещав, что Конти непременно войдет в коалицию.
Вечером одного ее слова хватило, чтобы принц де Конти без колебаний присоединился к партии коадъютора.
Желая польстить влиятельной женщине, коадъютор принял решение, что все совещания будут происходить у нее. Итак, почти каждый вечер маршал де ла Мот, герцог Буйонский, брат Тюрена, Бофор, Конти и все прочие собирались в Нуази-ле-Руа, рядом с Версалем, где обосновалась сестра Великого Конде.
Они болтали и шутили, стремясь превзойти друг друга в остроумии, а между делом готовились ввергнуть Францию в кровавую бойню…
Естественно, коадъютор вскоре пал жертвой бирюзовых глаз прекрасной герцогини. «У меня возникло сильнейшее желание, — пишет он, — поместить ее в центре между мадам де Гемене и мадам де Помре [14]. Не скажу, что она сама согласилась бы на это: скажу только, что эта мысль, поначалу очень для меня желанная, была оставлена мною отнюдь не из-за невозможности ее осуществления» [15].
Он счел все же более разумным не домогаться любви герцогини, чей брат Конти был необходим Фронде, чей муж герцог де Лонгвиль мог быть полезен и чей любовник Ларошфуко также заслуживал внимания…
Тем временем Анна Австрийская, обеспокоенная положением дел, вызвала к Парижу Фландрскую армию, которой командовал Конде, и в ночь с 6 на 7 января 1649 года под порывами ледяного ветра вновь оставила столицу, отправившись в Сен-Жермен вместе с Мазарини и королем.
Парижане очень удивились, узнав об их отъезде. На следующее утро кумушки весело переговаривались, стоя на пороге своих домов:
— Наверное, они решили заняться своими мерзостями на природе, — посмеивались одни.
— В любом случае, — возражали другие, — в такую погоду им придется где-нибудь спрятать задницу!
Эти легкомысленные речи продолжались недолго; вскоре на улицах появились агенты Гонди, которые неустанно внушали народу:
— Регентша приказала окружить Париж, чтобы уморить нас голодом. Это объявление войны.
И все завертелось по-прежнему.
Укрывшись в алькове мадам де Лонгвиль, коадъютор вновь подстрекал парижан к гражданской войне. Каждый раз, когда ему сообщали об убийстве сторонника Мазаринн, он возводил очи к небу, преклонял колени перед распятием и со смиренным видом произносил молитву об отпущении грехов…
На сей раз его план был составлен очень тщательно. Он обладал хорошо вооруженным войском; превосходно зная нрав парижской толпы, он приказал печатать песенки и пасквили непристойного содержания, направленные против Мазарини, лицемерно оправдываясь за них перед своими друзьями… Чтобы иметь возможность платить солдатам и куплетистам, он обратился к Испании, которая с радостью стала финансировать предприятие. грозившее Франции крупными потрясениями.
Разумеется, об этом несомненном предательстве ничего не ведал добрый народ Парижа: доведенный до исступления гнусными песенками, он возводил баррикады, как всегда твердо веруя, что «против него поднят кровавый флаг тирании» [16].
Однако Поль де Гонди почувствовал, что к гражданской войне готовятся без того энтузиазма, на который он надеялся. Обеспокоенный, он предпринял необходимые расследования и узнал, что парижане подозревают знатных фрондеров в двойной игре.
Желая успокоить народ, коадъютор нашел гениальное средство. Послав принца де Конти, герцога де Лонгвиля, герцога Буйонского и маршала де ла Мота в парламентскую армию, он приказал поселить мадам де Лонгвиль и герцогиню Буйонскую вместе с их детьми в Ратуше, дабы они были в глазах парижан заложницами, отвечающими за верность их мужей.
Благодаря этому решению, пишет Сетро де Марои, все подозрения развеялись как дым, и настроение парижан мгновенно переменилось. «На Гревскую площадь толпами стекался парод, и не было никого, кто сдержал бы слезы радости при виде этих дам, которые вышли на ступени Ратуши в домашних платьях, держа на руках детей, столь же красивых, как их матери» [17].
Мадам де Лонгвиль была тогда на последних месяцах беременности. Это нисколько не мешало ей принимать участие в совещаниях и произносить зажигательные речи. В конце января, когда войска Конде наглухо блокировали столицу, она, собрав вокруг себя друзей, разрешилась от бремени мальчиком, которого нарекли Париж.
