Сергей Аверинцев - Сергей Сергеевич Аверинцев
324
с Овидием. Что случилось с нами? почему с 18 века прекращается всякая возможность переклички современной литературы с былыми жанрами? «Мессиада» великого Клопштока, взявшегося переговариваться с античностью на ее языке, в первой ее части была принята как великое культурное событие, потом он стал автором, которого все почитают, но никто не читает. Теперь нельзя уже представить состязание в жанре с прошлым поэтом.
В Москве, сказал он мне по другому поводу, особенно трудно ожидать соблюдения чистоты жанра.
27.12.1984. Опять с опозданием — 7.20 — в Энциклопедию. Герои, заложники Ольга Евгеньевна Нестерова, Юрий Николаевич Попов. Аверинцев очень много работает, пишет по христианству, иудаизму. Он грустен и очень много работает. Ты так ясно нигде.
Маша Андриевская устала, ей хочется умереть.
28.12.1984. Позднее утро, долгий разговор Ренаты с Машей. Она говорит, что только Сережа ее понимает, потому что против второго укола; понимает, как она устала, так что же, советует умереть? Да. Он готов многим это посоветовать, сам живет по этому правилу (по какому? лучше не жить, чем жить неправильно? или я не прав? и не знаю его? — И лучше пожалуй не знать. Знай, что в этом человеке таинственная и влекущая жизнь, заставляющая думать и делать.)
1985
8.1.1985. Аверинцев позвонил Ренате с поздравлениями, на ее предложение издать Жильсона сказал, что его назвали на Западе за его книгу «Поэтика ранневизантийской литературы» русским Жиль-соном; по поводу Ренатиной версии о Флоренском— Серапионе Машкине его долго мучила мысль, как это св. Дионисий Ареопагит выдал себя за другого. Попросил-предложил написать рецензию на 1 том «Культуры Византии», где две его статьи, и даже посоветовал уколоть Уколову; и еще на Честертона, где он написал послесловие к переводам Трауберг и еще другой дамы. — Художник Саша Столяров в своем новогоднем апостольском послании пишет, что осенью Аверинцев читал лекции в Риге, «которые на многих хороших людей произвели сильное впечатление».
12.1.1985. Один человек, инженер, вернувшийся из Парижа с реликвиями Бердяева, был готов их отдать музеям, но с условием, что-
325
бы вещи были выставлены. Он умирал от рака. Поскольку вероятнее было, что вещи «замнут», он после смерти завещал их Аверинцеву. Простая ручка с пером, кажется, новым[8] и Евангелие без помет, с отчеркиваниями и с образками святых, по-видимому Лидии Иудовны. — Катя играла с Машей и Ваней в конце очень шумно, счастливая Наташа сидела на маленькой скамеечке и рассказывала про школу и Машино желание проболеть, про Ванино «устал»: «устал спать», «как же я устал»; про неспособность запомнить четыре английских слова. «В конце я подумала, что мой ребенок идиот».
Разговор начался сплетней о Лутковском. Аверинцев взял его под защиту: сумасшедшие все, первый я; у нас, в нашей среде настолько «ничего нет», что он входит в нее как в пустоту, когда в других местах он бы уже давно столкнулся с чем-то осязаемым... Я не дал ему договорить. Аверинцев сбил путаное, неупорядоченное тем, что читал своё о Варваре, где последние строфы теперь называются «Стих благоразумного разбойника», о Фоме, о маленькой Терезе (dirupisti vincula mea), набросок о Европе. Он заворожил нас, по крайней мере меня, в чувствах и мыслях установилась благоговейная тишина, можно было на этом фоне спокойно говорить о другом. О стихах я сказал, что они говорят о пейзаже самого Аверинцева: ясновидение ужаса, после чего можно разглядеть и третье окно спасения. Смерть, гибель таким прочным бастионом подступают сейчас сюда, что от них не уклонишься, надо думать и жить с ними. Зато и какая прочность стен.
Мне никогда не давалась такая ясность, я мгновенно ускользал в чувства, ожидания, хлопоты, заботы. И я был под очарованием весь путь по вьюжной Москве до севера и обратно, и сейчас. Вспомина-
326
лось, как Аверинцев вышел к нам, словно во сне и шатаясь, кажется, не поздоровался и пригласил к себе. Так Августин мог оставить тело в прозрачном сне и высвободиться душой. Счастливая завороженность.
19.1.1985. Приезжал Саша Столяров. Он очень ценит Аверинцева за магическую способность исподволь будить ум.
5.2.1985. Похороны Натальи Васильевны Аверинцевой. В доме у них так просто, Маша в разных туфлях, Ваня плачет. Аверинцев ровен, трезв. Служил Николай Анатольевич [Ведерников] и Валентин Валентинович [Асмус], первый обреченно сосредоточен, второй далек, от жесткой важности. Были все. Наталья Леонидовна Трауберг подходила, ее интересуем мы, машина, она немного растеряна. «Я только что подумала, что вы должны появиться», сказала она на кладбище, когда я туда вернулся. Продолжается: знамения, маленькие чудеса. Как должно быть надорвано ее сердце от постоянного усилия, творимого романа. На морозе рабочие не успели выкопать могилу в каменистой земле. Благочестивый Рашковский стоял на морозе у гроба. Аверинцев деловит, общителен. Он замерз и ехал с Валентином Валентиновичем у меня. Он просил за даму, ухаживавшую за Натальей Васильевной: не может ли Валентин Валентинович оформить ее в храме. Когда Сергею Сергеевичу скучно, он меняет тему. Он избалован участием людей. Великие люди, лучше глядеть на них со стороны или слушать. Нехорошо подглядывать и присматриваться: тогда ты начинаешь видеть их темноту.
25.2.1985. Всё упирается в глухое чувство напрасности всего, что я делаю. Зачем? А если бы меня не было? Ничего бы не случилось. От века останется Аверинцев. И больше никто. Андрей Битов. Владимир Войнович. Конечно, Александр Исаевич Солженицын. Я — пропустил своё, сорвался на нестойкости.
9.3.1985. Аверинцев в Скрябинском музее объясняет и читает свои переводы Книги Иова, псалмов, средневековых мистиков, хрестоматийных немцев — Гёте, Гёльдерлин, Рунге, Тракль, Рильке, Бенн, но и Вагнер. «И сейчас я вспомню мою молодость, когда в неистовстве своем я предавался странной болезни вагнеризма. Я относился к Вагнеру примерно так же, как кошка к валерьянке.
327
В этом доме поминать Вагнера все-таки можно». В тексте «Кольца» Аверинцев чувствовал прорыв к символизму или к постсимволизму и пробовал колдовать словами, переводя начало 3 акта, где в ночном лесу Вотан закликает Эрду, валу, вёльву, Сивиллу: «Вала внемли вещая встань. Крепко кличет клич, слово сильнее сна: ищу я выведать знанье, зову ведунью из бездн».
«Я перевел, будучи на пороге старения, верлибр Клоделя о старости с четкой парной рифмой и с цезурой-перемычкой как в нормальном александрийском стихе: 'Холодный ветер овевает меня; я чую его, и он мне друг'». Из Целана Аверинцев перевел «Мандорлу», «Стретту». Целан любил Мандельштама, знал русский язык, только русской медлительной речи у него совсем нет. Мандорла овал света, в котором намечается вся фигура Христа, или Марии, в отличие от нимба.
