Михаил Кретчмер - Воспоминания
На следующий год моего поступления, в мае месяце, весь баталион был снова собран в лагерь, т. е. размещен в тех же сараях, о которых упомянуто раньше. В том же мае происходил ежегодный выпуск кантонистов, достигнувших совершеннолетия, на действительную службу. Вследствие этого, произошло большое передвижение из роты в роты и я с моим дядькой, в числе прочих, быль переведен в третью роту. Выпускные поступали на действительную службу, большею частью, в писаря в департаменты и министерства в Петербург, и это были писаря в полном смысле этого слова; все они были доведены почти до совершенства в каллиграфическом искусстве; в настоящее время подобных писарей нигде нет. Затем, красавцы назначались в первый карабинерный полк; прилагательное «красавцы» давалось им не даром, потому что все они вместе, и каждый порознь, годились бы для модели художнику. Остальные, так называемая «дрянь», поступали куда попало.
В третьей роте мне, да и всем другим переведенным, было гораздо хуже, нежели в четвертой, потому что, начиная от капральных, ефрейторов и до ротнаго командира, все были живодеры; каждый из них находил величайшим для себя удовольствием наказывать, с равной жестокостью, как виноватых, так и не виноватых. В настоящее время трудно поверить, чтобы можно было находить удовольствие в сечении. Однако, это было так и даже не считалось предосудительным, потому что вполне соответствовало нравам и понятиям той эпохи.
В третьей роте уже делались наряды на разныя работы, как-то: дергать мочалу для подушек в больницу, ходить за розгами и на вести к ротному и другим офицерам; было много и других работ, но самым любимым нарядом было — ходить за розгами, потому что здесь каждый чувствовал себя на свободе, а так как и из других рот тоже назначались кантонисты для собирания экзекуционаго материала, то нас собиралось всегда до пятидесяти человек и составлялись хоры песельников. Песни пелись при резании розог самыя заунывныя, например: «Калина с матушкой, что не рано зацвела, не в ту пору времячко мати сына родила и, не собравшись с разумом, в солдаты отдала». При вязании розог в пучки, пелись песни собственнаго сочинения кантонистов, неудобныя в печати: сперва доставалось командирам, а после говорилось, как наказанный, умирая от розог, прощается и прощает своей матери и всем своим товарищам, которые его обижали; при этих словах напев до того заунывный, что слабонервные плакали. Когда случалось петь эту песню в присутствии хохлушек, то все они, хотя бы с самыми крепкими нервами, навзрыд рыдали; но эта песня была запрещена и нарушавшие запрет жестоко наказывались. Я убежден, что если бы в настоящее время с такою безпощадностью наказывали бы розгами нынешних солдатских детей, то их всех засекли бы на смерть; но то было другое время и другия натуры, отличавшияся необычайной выносливостью, хотя и тогда от розог каждый год, смело можно сказать, одна треть баталиона отправлялась в Елисейския поля, но комплект был всегда полный, потому что прибывали новыя партии кантонистов, по требованию баталионнаго командира. Куда исчезали и в таком количестве дети, никому никакого дела не было, да едва ли в то время и нужно было кому-нибудь это знать. Возвращаюсь опять к розгам. Читатель подумает, да что же тут распространяться о розгах? в описываемое мною время, ведь секли во всех учебных заведениях, и многия лица, испытавшия на себе это наказаниe, еще живы; но в том-то и дело, что всегда и везде розги употреблялись березовыя, отчего и носили название «березовая каша», но наши розги были далеко не те: в той местности, о которой я говорю, в окружности ста и больше верст, никаких лесов не было и в настоящее время нет, а тем более березы, но за то было много красной, бакановаго цвета, лозы, которая ростет на песках; веток у ней нет, одни стволы, так хорошо гнущиеся, что из каждаго прута можно свернуть кольцо, не поломав лозы; длина розги полагалась 1 1/3 аршина, и вот этими-то розгами наказывали исключительно барабанщики, о которых скажу в свое время. От каждаго удара не только разсекалась у жертвы кожа, но даже прутья грузли в тело. Не знаю, справедливо ли, но говорили, что эти розги были хуже плети палача.
IV
Несчастная участь моего дядьки. — Мое последнее свидание с ним. — Бани. — Осмотр белья. — Особенная страсть каптенармуса к крови. — Корпорация барабанщиков. — Размещение кантонистов на зимния квартиры. — Квартирные хозяева. — Отношения их к кантонистам. — Мытье панталон. — Казенная пища кантонистов. — Кража хлеба. — Чесотка и ея лечение. — Бегства кантонистов. — Наказание беглецов.
Дядька мой, по переходе в третью роту, перестал быть ефрейтором, так как там были свои, и ему спороли желтую тесьму с эполет, означавшую его ранг, и он уже не только перестал быть моим дядькой, а скорее я сделался его ментором. Каким образом я подчинил его себе — не знаю, потому что ни усилий, ни стараний на то с моей стороны не было; теперь, переставь быть ефрейтором, он назначался на все работы и, между прочим, ходил на вести к ротному командиру. Обязанность вестового заключалась в том, чтобы находиться в полном повиновении деньщика ротного командира и кухарок его. Как-то, несчастный, бывший мой дядька, состоя на вестях, чистил кастрюлю и неосторожно толкнул вблизи стоявший кувшин с молоком; хотя кувшин уцелел, но содержимое в нем пропало, за что виновному дали 50 розог; но высек его не ротный командир, котораго в то время не было, а ротная командирша; неудовольствовавшись этим, она прогнала его вон и велела сказать фельдфебелю, чтобы прислал другого. Фельдфебель, узнав в чем дело, дал ему еще и от себя 50 розог. Напрасно бедняга доказывал фактически, что он уже высечен командиршей роты — все было напрасно. Вскоре над ним стряслась новая беда, имевшая роковыя последствия. Kypeние табаку считалось проступком уголовным, за который мог наказывать не фельдфебель, а только ротный и баталионный командиры, что в переводе означало: 500 и больше розог. Несчастный Коля, так звали моего бывшаго дядьку, попался с сигарой в руках, за что и был наказан 500 ударами. Страдалец сперва кричал, а потом стонал, к концу же сечения совсем умолк. Я горько плакал не только во время его мук, но плакал и на другой день. Полуживого отнесли его в лазарет; в свободное время я просиживал около него по нескольку часов и, смотря на его раны, каждый раз плакал и упрекал его, зачем он не послушал меня и не бросил курения. Деньги мои все еще хранились у него и их оставалось довольно, потому что он был разсчетлив. Сначала он как будто начал поправляться; я просил его не жалость денег, покупать съестное, что ему угодно, но это не помогло: он стал жаловаться на сильную боль сердца, а месяца через два объявиль мне, что он уже не жилец на этом свете и при этом благодарил меня за все, твердил о своей привязанности ко мне, взял с меня обещание, чтобы я берег себя от наказаний, «иначе, — прибавлял он, — не перенесешь и тебя убьют, как меня убили». Странно, что он не только не бранил своих убийц, но даже не упоминал о них, как будто им так и следовало его убить; он отдавал мне мои деньги, но я их не взял, не ожидая, что он скоро умрет. Прощаясь с ним, я не думал, что не дальше. как через год и меня постигнет такая же катастрофа, и если я останусь жив, то лишь благодаря своей немецкой фамилии и уменью, хотя плохо, говорить понемецки; но об этом речь впереди. Через несколько дней я опять выпросился навестить моего друга Колю но, увы! он уже три дня как был похоронен. Мир праху твоему, мой милый, мой дорогой Коля! ты умер, как умирали мученики, прощая своих убийц. Странное чувство овладело мной, когда я вернулся в лагерь; мне казалось, что я осиротел, когда не стало моего добраго Коли, а при его жизни я не чувствовал себя ни сиротой, ни одиноким, так была сильна моя привязанность к нему; он мне заменял все и всех. После его смерти, многие навязывались ко мне с своей дружбой, и хотя я их не отталкивал, но они сами устранялись, в особенности, когда узнали, что я лишился своего кошелька с деньгами, котораго я даже и не спросил у лазаретных служителей, зная, что это напрасный труд. До настоящаго времени я не был еще ни одного разу высечен формально и по всем правилам, то есть в растяжку на земле, скамье или на воздух, за что обязан был моему дядьке и необыкновенной моей памяти: заданные уроки я никогда не долбил как все это делали; для меня достаточно было прочесть заданный
