Глеб Алексеев - Воспоминания
Когда от неожиданности в зале захлопали, Кусиков рассказал еще, что у него на Кубани имеются пень и конь. На первом он любит посидеть вечерком, когда «совий сумрак рябьим пером зарю укачивает». На втором он умеет скакать сломя голову. При этом он очень обстоятельно объяснил некоторые моменты своей скачки: с уздой, без узды, с гривой, без гривы…
Сидевший рядом со мной кавалерийский поручик убежденно заметил:
– Врет.
Покончив с частью биографической, Кусиков приступил к части философической, напомнив сидящим в зале профессорам, ученым и не последним писателям земли русской о том, что «пророк с крестом не убивал», а вот «с мечом пророк казнил не раз», что он, Кусиков, об этом знает и потому совершенно не уверен, что ждет его «в нигде веков». Я бы не сказал, что эти философические открытия кубанского черкеса произвели на слушателей большое впечатление: большинство из присутствующих интересовалось этими вопросами еще прежде – в шестом классе гимназии, и потому некоторые потянулись из зала к стойке, к приманчивым бутылкам эйерконьяков и шерри-бренди.
Когда Кусиков, наконец, ушел, на эстраду поднялся Борис Пильняк, облокотился на рояль, открыл тетрадку и громко принялся читать о том, как воют вьюги и свистит песками ветер.
– У-у-у… – представлял он.
– Ы-ы-ы… – убеждал он.
Первые полчаса мы, литературная молодежь, поднявшаяся в изгнании, сидели, вообще, раскрыв рты. Возможно, что мы ничего не понимаем, что именно вот это завывание и, видимо, не случайное совместное выступление – и есть подлинное искусство. Как писать о солнце – стреляет ли оно игольчатыми и розовыми стрелами или не стреляет? – если это никому не нужно в ходе революции? Когда неосторожной ногой сворочен на сторону муравейник, муравьи не замечают дождя. И, может быть, время кропотливой выписи пейзажа, до деталей разработанных фабулы и характеров в русской литературе прошло, и подлинное творчество – вот эта, поднятая над головой, праща, мечущая камни, не поймешь куда и за что? Я слушал очень внимательно, но не понял ничего: ни фабулы повести, ни характеров отдельных лиц, и ни один отдельный эпизод не удержался в моей памяти. Как все, я пошел домой с горьким чувством не то разочарования, не то обиды. Было еще ощущение какой-то тупой сиротливости, но кто может требовать от музыканта, чтобы он играл Бетховена в доме, охваченном пожаром?
Молодой писатель, шедший со мной рядом, уныло спросил:
– Вы заметили корректурную ошибку в сегодняшних газетах?
– Какую?
– Было напечатано: Пыльняк, а не Пильняк.
– Разве?
– Его сегодняшнее чтение напоминает мне именно пыль. Вздут целый столб пыли – залезает в глаза, уши, ноздри, прихватывает дыхание, гнездится в складках одежды, а самого столба не видно.
– Я бы сказал другое. Мне – сегодняшнее чтение напомнило музыку, переданную плохим фонографом.
* * *Собрались мы – поближе присмотреться. В подходе молодых писателей друг к другу всегда есть что-то сторожкое, но нежное. Рыжий нескладный Пильняк, закапанный веснушками, в круглых роговых пенсне – подарок заграницы – пришел шумный, но очень простой и ласковый. Говорил, как Маша, жена его, ухаживает за коровой – купил корову, распродав библиотеку: на что она, раз в Москве только жить – просыпаться, глядеть и дышать – есть уже искусство. Еще о том, что надо возвращаться – жене одной в хозяйстве трудно, еще не свыклась: была до революции врачом, и есть слух, что больна тифом.
Звал в Россию. Тут писателю помирать, а в России – от Вержболова до Москвы – готовый роман. Но упреждал честно: многого там не понять тем, кто не шел в ногу, а и поймет – донести трудно.
– Мы и я, я и мы – а не я и они, я и он – она: новая тема. Песни метельные, метель бунтовщическая – содержание. Изба без «кумпола» – печь писательская, от которой пляшут по околицам до барских усадеб. Не расскажешь всего о том, как ожили сказки, приметы, поверья.
– А в России идет новый период в литературе – мужицкий. С мужицкой формой и содержанием, ибо «русская революция первым делом была революцией национальной и сняла „кумпол“ с той „Академии-де-Сианс“, которая была поставлена причетниками»[4].
– В Москве две литературы: молодая поросль от литературы старой, литературщинная поросль, тринадцать школ (имажинисты, презентисты, ничевоки и пр. и пр.), писательское мастерство, форма – отлично, а сказать нечего, в двадцать лет рамоли, мышиные жеребчики, губы помадят и похабят. – Этим умирать. И другая поросль – без школ всяких, в лаптях, лаптем пишут, а фактура, а содержание – верстой, как аршином, откладывают, кроят революцию и Россию – новые закройщики.
Но я не верил ни одному его слову. Нет, не действие, не напряжение творческого начала несет она, эта посконная пестрядь молодой русской литературы, бьющая из лесов и первобытных пещер, куда революция загнала жизнь. В той жизни не осталось ни сумерек, ни полутени, ни – плохое это слово – нюанса. Ночь идет за днем. Удар топора нужнее скользкого касания резца. Маки в поле – досадны: портят рожь. Над всем этим оголенным, раздетым до основного хребта бытом заправляет отчаяние, и ему служит живая тупь незастроенных русских степей, а не новой правде, потому что никакой новой правды нет! И где ж отыскать ее, если ни война, поднявшая поля к национальному подвигу, ни революция, погрозившая разгадкой человеческого счастья и справедливости, не только не отыскали ее, но даже стронуть не могли с места застывшую каменную глыбу? Свист революции – тоска, ее кровь – отчаяние, ее достижение – уход к 17-му веку, в лес, в пещеру, к лопате и дубине на голову женщины.
И тогда не державный ход носителей новой, мужицкой правды (в который раз в русской литературе!) слышится в этой новой поступи по неприбранным, звонким от безлюдья полям, а долгий одинокий крик по ночи, колотящийся о землю в предчувствии смерти своей, долгий одинокий крик человека, зовущего жизнь вернуться и зацветить поля овсами и пшеницей, одеть оголенные души, познать радость – пусть маленькую, как свеча, но необходимую (ф. 2524, оп. 1, ед. хр. 60, л. 26–31).
Примечания
1
Так в тексте.
2
Письмо Пильняка датировано: «вторник Красной Горки». «Красная горка» – первое воскресенье после Пасхи, которая в 1922 г. приходилась на 16 апреля, следовательно, вторник через неделю после Пасхи – 25 апреля.
3
Пропуск в тексте.
4
Не совсем точная цитата из статьи Б. А. Пильняка «Заказ наш», помещенной в журнале «Новая русская книга» – 1922, № 2.
