Михаил Шишкин - Вальзер и Томцак
Рассказчик никуда не идет, вернее, делает вид, что идет, как в театре, когда герой перебирает ногами, стоя на месте, а мимо него кружатся декорации на вращающейся сцене. Целый день он в пути, но читатель не чувствует ни усталости, ни ноющих ног, ни пота у него под мышками. Декорации аляповаты, все только названо, ничего не выписано. После Чехова и Бунина вальзеровское описание природы кажется авангардной постановкой классики, когда лес на сцене изображается табличкой с надписью «Лес». Особенно в описаниях природы русскому читателю вальзеровский слог кажется пресным. Не бунинский живой миг, уникальный и единственный, а пустословная кодировка: лес, поле, озеро, ветер, небо. В русской прозе после современников Вальзера — Чехова и Набокова — не может быть «зеленых деревьев» и «голубого неба». Здесь же запретные заезженные эпитеты так и сыпятся на существительные, как из прорехи в мешке.
Восторги по поводу природы занимают огромную часть текста, но природы в «Прогулке» нет. Все деревья, кусты, цветы, трава названы, но не созданы. Живая природа в пространстве его прозы и не может существовать, потому что природа в тексте Вальзера — это продолжение одиночества.
В живом лесу человек не одинок. Живой лес — это присутствие его Создателя.
Перо Вальзера одиноко и несовместимо.
Одиночество переполняет его каморку и, выливаясь на улицу, заполняет собой все видимое и невидимое пространство. Так варится каша в сказке и заполняет все дороги и поля до самого горизонта, потому что не может остановиться. Только в сказке можно крикнуть: «Горшочек не вари!» А горшочек, варящий одиночество, не знает никаких волшебных слов. Это тотальное вселенское одиночество заполняет все пространство текста от края до края и создает герметичность вальзеровского мира. Живое дерево прорвет оболочку, герметичность нарушится, в отверстие хлынет мир, созданный другим творцом, и перепад давлений уничтожит текст.
И не только деревья. То же самое со всеми встреченными персонажами. Это не люди — это слова. Поэтому перо так легко покидает их и переходит к следующим. И люди в прозе Вальзера названы, но не созданы. Любой живой человек станет пробоиной, утянет текст на дно.
Психологический реализм, по заповедям которого персонаж живет не только выйдя на сцену, но и до выхода на сцену и после ухода за кулисы, неприменим в мире «Прогулки». Таксатор — такая же табличка с написанным на ней словом, а не живой человек. Поэтому мы ничего о нем не узнаем — есть ли у него дети? Что ему в детстве готовила мама? Как он впервые признавался в любви? Поднимался ли на Эйфелеву башню? А может, он сам пишет, но только в стол, ведь нужно зарабатывать деньги для семьи, а не сочинительствовать. И такие же таблички со словами — все герои этой прозы: и книгопродавец, и фрау Эби, и портной Дюнн. Смысл этих персонажей — не в самих себе.
Для героя-рассказчика, писателя-отшельника, городского пустынножителя, прогулка, казалось бы, единственная оставшаяся ему возможность коммуникации, и в пространстве текста он без конца вступает в разговоры чуть ли не с каждым встречным, с равным красноречием обращаясь и к людям, и к собакам.
Но речи его меньше всего напоминают попытку коммуникации. Его витиеватые обращения обманчивы, его высокопарный пафос не достигает цели, как стрельба холостыми патронами. Звучат обличения и восторги рассказчика на самом деле или только в мыслях?
Он говорит больше для себя, чем для других. Неспособность к коммуникации компенсируется с лихвой монологом. Встретившиеся на пути люди будто заражаются от его пера и начинают отвечать ему его же экзальтированной и лукавой речью, заставляя сомневаться читающего в том, действительно ли они встретились и разговорились. Любая попытка разговора, общения остается монологом.
Эксцентричность, пламенность речи — заражает всех и все. Что удивительного, что в «Прогулке» не только все персонажи начинают говорить голосом рассказчика, но даже вывеска пансиона становится монологом на полторы страницы. И таксатор, и природа, и железнодорожный переезд, и вывеска, и все остальное в этой прозе Вальзера — часть его бесконечного Ich-Roman, который он писал всю свою жизнь, романа о я, где я — не субъект, не Роберт Вальзер, гражданин общины Херизау в кантоне Аппенцелль, а персонифицированный акт писания, само творчество, которое вдруг обретает сознание и осознает себя.
Прогулка пристанет к имени Вальзера, как к Набокову бабочки. Про него будут писать «Король всех фланеров, настоящий гений праздношатания». Это о писателе, который проводил за своим письменном столом под крышей «У голубого креста» по 10–12 часов ежедневно.
Ни герой «Прогулки», ни его автор никуда не идут — ни на какую прогулку.
«Настоящим сообщаю, что» — это скрупулезный отчет не о прогулке в обыденное и не о путешествии в неизведанное. Это отчет не об открытии мира, но о его сотворении.
Сюжет «Прогулки» и главный герой ее — само писание. Текст начинается из тьмы пустоты, из мрака белого листа бумаги. Снежная белизна непокрытого буквами пространства — небытие писателя. Снежная равнина во многих текстах Вальзера связывается с мыслью о смерти, невозможности существования.
Сотворение мира «Прогулки» начинается не с выхода на лестницу, не со шляпы или встречи с креолкой, а со слов о написании слов — сообщение о сообщении. Прогулка начинается не с покидания каморки, полной призраков, а с того, что автор садится за стол и начинает писать. Он отправляется не на прогулку, а в ее описание. Он идет, только когда описывает, как он идет. Суть описываемого, а значит, происходящего, в самом акте творчества.
«…Громада тронулась и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?» В прозе Вальзера направление не имеет никакого значения. У этого корабля лишь одна функция — плыть, как у построенного Ноем ковчега.
Собеседник первого поэта в России традиционно — первый читатель. Пушкин беседует с царем, Пастернак — с генсеком. Таксатор «Прогулки», налоговый инспектор — символ местного порядка вещей. Беседа со швейцарским налоговым чиновником становится разговором о высшей власти, о нерукотворном памятнике, о главе непокорной. То, что в России измеряется высотой Александрийского столпа, здесь — размером налоговой процентной ставки.
Привычной системе ценностей мира сего противопоставляется обратная, в которой деньги, общественный успех, погоня за престижем — ничто. Прогулка — все. Прогулка пера по бумаге. Сам налоговый инспектор представляет ценность только потому, что перо автора касается его.
Важным делом занимаются не те, кто зарабатывает деньги или едет во встреченном на железнодорожном переезде военном эшелоне, а он, автор. Пусть он для них лишь «праздношатающийся». Пусть они презирают того, кого считают бездельником и тунеядцем. Им простится, ибо не ведают, что творят. На самом деле это он идет и занимается самым важным делом — забирает их с собой в то настоящее время, где они не состарятся и не умрут. И только от него, от пишущего я, зависит, кого взять с собой в этот корабль, в этот единственный ковчег — собаку, ребенка, дерево.
