Бенедикт Сарнов - Перестаньте удивляться! Непридуманные истории
И тут слово попросил Слуцкий. И произнес такую речь.
— У нас только среди членов бюро по меньшей мере десяток поэтов фронтового поколения, — сказал он. — Неужели мы не протянем руку помощи нашему товарищу, попавшему в беду? Чего же стоит тогда наше фронтовое братство!.. Вот мое предложение. Пусть каждый из нас, поэтов-фронтовиков, напишет в эту книгу по стихотворению. Давайте спасем эту книгу нашими общими усилиями, как мы, бывало, выносили из сражения на своих руках раненого товарища!
Слушая эту замечательную речь, я вспомнил давнишний рассказ Эмки Манделя (Н. Коржавина). Дело было в самом начале 60-х. Эмка тогда только-только начал печатать свои стихи в периодике. До первой (в сущности, единственной) его книжки было еще далеко. Но времена были уже либеральные, разные влиятельные доброжелатели ему покровительствовали, и однажды он получил приглашение прийти на заседание редколлегии «Дня поэзии» с тем, чтобы предложить этому альманаху какие-нибудь свои стихи.
Он пошел. И вернулся оттуда совершенно потрясенный.
В отличие от него я уже слегка притерпелся к атмосфере тогдашней нашей литературной жизни и поэтому в причинах его потрясения разобрался не сразу.
— Ты можешь толком рассказать мне, что там тебя так поразило? — спросил я.
— Понимаешь, — растерянно сказал он, — там выступил такой-то (он назвал фамилию известного поэта) и сказал, что в соавторстве с таким-то (он назвал фамилию другого, тоже известного поэта) он сейчас работает — точнее, они вместе, вдвоем работают — над циклом лирических стихов.
— Вот мудак, — сказал я.
— Да нет! Не в этом дело! — раздраженно отреагировал Эмка.
— А в чем же?
— Понимаешь, — потрясенно сказал он. — Никто не улыбнулся!
Вот и на том заседании, когда Борис Слуцкий предложил, чтобы каждый член бюро секции поэтов написал по стихотворению в неудавшуюся книгу своего товарища-фронтовика, — и там тоже в ответ на это замечательное предложение никто не улыбнулся.
…и пусть летает
— Тут еще одно заявление, — сказал мрачный и злой Ярослав Смеляков. — От Виктора Урина. Он просит продать ему вертолет.
Члены бюро, пребывающие в привычной полудреме, никак на это не отреагировали. Некоторые, наверно, решили, что председатель шутит. (Хотя это было мало вероятно — шутником Смеляков не был.) А кто помоложе — те и вовсе ничего не понимали. Кто такой Урин? И зачем ему вертолет? И при чем тут мы? Разве Союз писателей занимается продажей вертолетов?
Я членом бюро не был, на том заседании оказался случайно, и потому помалкивал. Но кто такой Урин, я знал. И зачем понадобился ему вертолет — догадывался.
В 1946-м году, когда я поступил в Литературный институт, в потоке обрушившегося на меня институтского фольклора мне сразу запомнилась считалочка, составленная из самых причудливых фамилий местных аборигенов:
Пузис, Музис, Магазаник,
Жегис, Лацис, Пасаманик,
Полыковская, Бамдас,
Асмус, Лапидус, Уран.
«Уран» — это и был Урин. Таков был тогдашний дурацкий его псевдоним, от которого он, впрочем, скоро отказался.
Он входил в пятерку самых знаменитых литинститутских поэтов и был любимым персонажем самых ярких и запоминающихся шуток и эпиграмм. Правда, не всегда для него лестных. Сейчас мне удалось вспомнить только одну из них. Нацелена она была в другого молодого поэта — Владимира Замятина. Но Урин в ней упоминался в весьма почетном ряду. Звучала она так:
Он как Гудзенко некультурен,
Как Шубин пьян, и глуп, как Урин.
Так его тогда обычно и упоминали — рядом с Межировым, Гудзенко и другими звездами тогдашней молодой поэзии. Повторяли запомнившиеся — действительно, звонкие — строчки из его поэмы:
Оборвалась нитка,
Не связать края.
До свиданья, Лидка,
Девочка моя!
А потом он надолго куда-то сгинул. И появился лет пятнадцать спустя, но уже в ином качестве и в совершенно другой роли. Он стал путешественником, наподобие знаменитых чехов Ганзелки и Зигмунта, которых объявил то ли своими предшественниками, то ли последователями. На старенькой «Победе» он проехал по жутким российским дорогам от Москвы до Владивостока и написал об этом своем путешествии книгу, которую каким-то чудом ухитрился издать.
Я, разумеется, прекрасно помнил его по институту, но совершенно не предполагал, что он может помнить меня: младшие старших всегда помнят лучше, чем старшие младших, а уж незнаменитые знаменитых — тем более. Поэтому я был очень удивлен, когда он явился однажды в «Литгазету», где я тогда работал, шумно меня приветствовал, обнял, расцеловал и вручил эту свою книгу — не такую роскошную, как у Ганзелки и Зигмунта, но все-таки роскошную, с картами, фотографиями, в красивой суперобложке. На титульном листе красовалась дарственная надпись:
«Любимому моему другу и брату Бену Сарнову. Виктор Урин».
Не могу сказать, чтобы я был очень растроган, но польщен (тем, что он меня помнит) был.
В тот же день в «Литгазету» заглянул Андрей Турков.
Увидав у меня на столе уринский том, он раскрыл его, прочел надпись и сказал:
— A-а, значит, он тебя все-таки нашел?
— Что ты имеешь в виду? — не понял я.
— Сегодня утром в ЦДЛ, — пояснил Андрей, — он пытался всучить эту книгу мне.
— Ну?
— Ну, я раскрыл, прочел надпись и сказал: «Так, может, ты сам ему ее и отдашь?» Он спросил: «Кому?» Я сказал: «Сарнову». Он спросил: «А ты кто?» Я сказал: «А я — Турков».
— И что же он? — спросил я.
— Да ничего. Сказал: «A-а, ну ладно». Взял книгу и пошел. Искать своего любимого друга и брата…
Услыхав, что Урин хочет купить вертолет, я не очень удивился, потому что сразу вспомнил ту подаренную мне с такой трогательной надписью книгу. Вспомнил, какой непрезентабельный вид она имела в сравнении с роскошными томами Ганзелки и Зигмунта. Ход уринской мысли был мне предельно ясен. Чтобы заткнуть за пояс Ганзелку и Зигмунта и поддержать свою репутацию великого путешественника и первопроходца, автомобиля ему было уже недостаточно: необходим был по меньшей мере вертолет. Не совсем понятно было только, каким образом заявление о вертолете попало в бюро секции поэтов. Но и это сравнительно легко можно было вычислить.
Надо сказать, что чиновники всех рангов не очень тогда любили связываться с писателями, старались проявлять в отношениях с этой странной социальной категорией известную осторожность. Был, например, такой случай. Группа писателей была призвана военкоматом на какие-то лагерные сборы, после которых каждому из них должны были присвоить очередное воинское звание. И был среди них такой не шибко известный писатель — Никодим Гилярди. То ли из-за не совсем обычного имени и фамилии, то ли из-за каких-то особенностей своего характера этот самый Никодим стал постоянной мишенью разного рода шуток и розыгрышей. Один из этих розыгрышей заключался в том, что приятели сочинили от имени писателя Никодима Гилярди официальное заявление с просьбой за какие-то там — реальные или мнимые — его заслуги перед Советской армией присвоить ему воинское звание через одно. То есть он, положим, должен был стать капитаном, а требовал, чтобы ему присвоили звание майора.
