Евгений Ланн - Диккенс
На станции пассажирских карет его встретил отец. Он был печален. В семье было горе: умерла маленькая сестренка Чарльза — четырехлетняя Херриет. Поэтому родители вызвали его в Лондон.
От станции пассажирских карет пришлось идти долго. Чем дальше шли Чарльз с отцом, тем меньше походил Лондон на столицу метрополии, тем ниже становились дома, грязней и уже улицы. И прохожие были, казалось, не те, каких он видел из окна кареты, когда проезжал через центр. Простоволосые женщины с изможденными лицами, мужчины, хмурые и бледные, в рабочих блузах, оборванные, грязные ребятишки…
Это была Байхем-стрит, на северо-западной окраине Лондона, называвшейся Кемден Таун. Окраина переходила в поля, а за полями уже виднелись лондонские пригороды.
А домик был маленький и грязный, даже бедней, чем четемский. Отец, правда, служил в одном из бесчисленных отделов адмиралтейства, но без конца должен был уплачивать долги. А для этого снова брал деньги взаймы и снова должен был раздобывать их для расплаты.
Когда Диккенсы уезжали из Четема, они взяли с собой для помощи по хозяйству сироту из четемского воспитательного дома. В Лондоне они заменили ее более солидной служанкой — пожилой глуховатой женщиной. Но теперь пришлось отпустить ее, и снова из воспитательного дома был взят мальчик-сирота. Он возился с детьми, работы ему было много, детей было трое, кроме Чарльза и Фанни.
Фанни продолжала учиться на фортепиано. Дешевого учителя нетрудно было найти, — у Фанни были всегда дешевые учителя; надо было удивляться тому, что она делала успехи непрерывно. Стоило только раз послушать ее игру, чтобы в этом убедиться.
Чарльз тоже ждал, что его отдадут в школу.
Ждал он напрасно. Родители, обремененные долгами и большой семьей, не выражали намерения послать его в школу, куда пришлось бы платить.
Отец нередко поступался всеми своими удобствами, покоем и самоотверженно ухаживал за детьми, когда они заболевали. Но что поделаешь, если у отца такой характер, по вине которого он влез в неоплатные долги и никак не мог справиться со своим неподражаемым легкомыслием, а при скудости средств забыл обучать старшего сына…
На мать надежда была плоха, еще хуже, чем на отца. Мать могла не «позабыть», даже наверное она не забыла об обучении сына, но, по-видимому, у нее были другие планы. Скоро пришлось Чарльзу в этом убедиться.
И он взялся за нелегкую работу по дому. Другого ничего делать не оставалось. Когда мальчишка из воспитательного дома возвращался из бакалейной с пустыми руками, Чарльз бежал к бакалейщику, упрашивал его отпустить еще несколько фунтов овсянки и не требовать уплаты всего долга. Возвращался мальчишка от мясника с таким же отказом — Чарльз бежал к мяснику. Он делегировался и к домохозяину, он улещивал и сборщика от водопроводной компании, он принимал самое деятельное участие во всех хозяйственных операциях миссис Элизабет Диккенс, изощрял свое дипломатическое искусство.
К тому же он вел созидательную работу по укреплению домашнего очага — мыл полы, растапливал плиту, помогал нянчить детей, чистил отцу штиблеты. Мальчишка-сирота никак не мог справиться с домашней работой, особенно если принять во внимание, что миссис Диккенс не любила обременять ею себя.
Словом, работы было немало. А когда Чарльз бывал от нее свободен, он бродил по Лондону. Он шел в Риджент Парк с его прудами, лужайками и аллеями, уходящими к северо-западным предместьям. Когда-то, во времена королевы Елизаветы, соседствуя с Кемден Тауном, на этом месте тоже был парк, но назывался он иначе, парк с оленями и дичью; потом, при Кромвеле, парк вырубили, исчезли и олени и дичь, и на пышных лугах мирно пасся скот. А затем там же разбит был новый парк, названный Парк Регента в честь Георга Четвертого, который в ту пору был регентом. Зоологического сада, излюбленного лондонскими детьми, еще не было в Риджент Парке, когда Чарльз углублялся в его аллеи. Риджент Парк напоминал ему другой парк — в Кобеме, неподалеку от милого Четема. Но там, в Кобеме, парк был куда лучше — так казалось Чарльзу — старинный парк, да к тому же украшенный старинным замком не хуже рочестерского. Здесь замка не было. И все же этот парк и простершиеся за ним поля влекли к себе Чарльза, — можно было вспомнить о тех счастливых днях, когда после школы леди с мопсом и мистера Джайльса он уходил в Четеме далеко за форт Питса…
Но, пожалуй, еще лучше, еще занимательней было бродить по Лондону.
Уже в этот первый год пребывания в Лондоне обострилась его наблюдательность. Никто ему не подсказывал сделать описание полуглухой старухи, которая помогала его матери по хозяйству и позднее была заменена мальчиком из воспитательного дома. Тем не менее Чарльз подробно записал в своей тетрадке манеры ее, привычки и характерные черты и прекрасно описал внешний ее вид. А затем он описал еще более подробно одного старого чудака. Старик был постоянным парикмахером его дяди, Томаса Барроу; он очень любил рассказывать о наполеоновских войнах, считал себя знатоком военного дела и немилосердно критиковал Наполеона.
Но Чарльз был застенчив и никому не показал этих описаний. Он продолжал свои прогулки по Лондону один, без спутников, подолгу наблюдал горячечную деятельность на берегах Темзы, запруженной кораблями и лодками, разгрузку и погрузку товаров на бесчисленных пристанях, слушал шуточки лодочников, славившихся своим веселым нравом и умением поиздеваться над горожанками… Он глазел на субъектов без определенных занятий в небрежно сдвинутых набекрень шляпах и в сюртуках, давно потерявших первоначальный цвет; эти субъекты, казалось, ничего не делали, только зорко буравили глазами встречных и частенько презрительно сплевывали на грязную мостовую; вид у них был довольный, хотя костюм нимало не свидетельствовал об их обеспеченности; по временам эти субъекты вдруг ныряли в толпу, словно проваливались, а потом снова появлялись, и вид у них был еще больше презрительный и надменный; изредка удавалось ему уловить несколько их слов, совсем непонятных, брошенных не то в пространство, не то проходившему мимо такому же независимому завсегдатаю порта. В притемзинских проулках он видел сотни джентльменов в зрелом возрасте, облаченных во фраки десятилетней давности; эти джентльмены чаще расхаживали парами и тут же на улице обменивались какими-то бумажками, а еще чаще спорили между собой и нередко тут же расплачивались, после чего расходились в разные стороны. Еще больше было джентльменов другого склада. Возраст их был различный, от юношеского до престарелого. И одеты они были по-разному, но чаще в дешевые коленкоровые штаны и в нанковые сюртуки, а лица у них, даже самые молодые, уже успели покрыться серым налетом или приобрести отёчный восковой оттенок — лица, на который редко падал луч солнца. В Четеме Чарльз встречал немало таких людей, но здесь, на улицах Сити, они собрались, — так казалось мальчику, — не только со всей Англии, но и из страны Миснара, султана Индии. Нередко попадались на этих улицах и джентльмены, выделявшиеся из толпы растерянным своим видом и добротным толстым сукном своих старомодных фраков и плоскими шляпами с низкой твердой тульей, походившими на извозчичьи. И этих джентльменов он видел в Четеме, но там они не бросались в глаза, а здесь даже он мог их сразу выделить из лондонской толпы — здесь они не были у себя дома, как в Четеме.
