А. Никонов - Шарль-Луи Монтескье. Его жизнь, научная и летературная деятельность
Это общество оказалось гораздо более подходящим для Монтескье, чем салон аббата Олива. Милорд Болингброк своими рассказами об Англии и английских порядках, может быть, впервые обратил внимание Монтескье на замечательные учреждения этой страны. Непринужденность во взаимных отношениях и полное внимание к противоположным мнениям делали собрания клуба весьма оживленными и приятными. Монтескье был здесь в своей сфере.
При принятии его в число членов на него, по обычаю, возложили обязанность написать и прочесть какой-нибудь реферат, и он прочел диалог «Сулла и Эвкрат», который, кажется, был уже им читан раньше в Бордосской академии.
Содержание диалога несложно и состоит в том, что Сулла, сложив с себя добытую путем ряда насилий власть, желает найти себе оправдание и беседует на эту тему с философом Эвкратом.
В этом диалоге, не имеющем особенно серьезного значения, Монтескье обнаруживает лишь свое давнишнее знакомство с классической древностью и обычное уменье облекать в самую легкую и изящную форму отвлеченнейшие рассуждения. Характеры действующих лиц обрисованы ярко и живо, особенно хороша в художественном отношении защита Суллою произвола сильного человека, захватившего власть, чтобы не подчиняться самому, и весьма характерна его наивно-зверская философия.
Но парижская жизнь втягивала Монтескье все в новые и новые знакомства уже в других кругах. Он, впрочем, сам был любителем общества вообще, а дамского в особенности, и далеко не избегал его. По этому поводу в «Духе законов» находим следующие строки: «Приятно жить в таком климате, который делает возможным взаимное общение, где прекрасный пол украшает общество и где женщины, сохраняя себя для удовольствий одного, служат развлечением для всех».
Монтескье посещал Шантильи, замок герцога Бурбонского, сменившего умершего в 1723 году Филиппа Орлеанского. Здесь собирались дамы, ученые, литераторы, художники, и праздники сменялись праздниками. Немного ханжа, герцог Бурбонский, тем не менее, не прочь был повеселиться и, восстанавливая строжайшие ордонансы Людовика XIV против янсенистов и протестантов, заботился о роскошном убранстве своего замка, потратив на это значительные суммы.
Здесь-то сестра фаворитки герцога, маркизы При, m-lle Клермон, открыто жившая с графом Мелюном, обратила внимание на молодого, умного, веселого президента, только что прославленного благодаря «Персидским письмам». Это была молодая двадцатисемилетняя красавица, принцесса крови, происходившая от мадам Монтеспан, веселая, полная жизни и соскучившаяся, очевидно, со своим Мелюном, который, по словам Вольтера, «обладал большей добродетелью, чем привлекательностью».
Мадам Жанлис выставила ее в качестве героини в одном из своих романов; сам Вольтер посвятил ей одно из своих произведении. Натье написал картину, в которой она изображена в греческом костюме в виде Наяды, а Монтескье сочинил в честь ее поэму «Храм в Книде». Это произведение не представляет ничего особенного и, как все псевдоклассические поэмы того времени, наполнена сентиментальными рассуждениями рядом с довольно прозрачными намеками на вещи не совсем скромные, пересыпана аллегориями и блещет более галантностью, чем поэзией.
М-11е Клермон так или иначе дарила, очевидно, своею благосклонностью автора «Персидских писем», так как в ящике Монтескье сохранились три восторженных любовных его послания к ней, которые он хранил до самой смерти с большой бережностью. Вскоре, однако, эта интрига прекратилась неизвестно почему.
«Храм в Книде» долго ходил по рукам, пока один французский журнал, издававшийся в Голландии, не напечатал его текста с примечанием, в котором прямо говорилось, что это – произведение автора «Персидских писем». В 1725 году Монтескье издал его сам, но под псевдонимом греческого епископа, в бумагах которого будто была найдена рукопись.
Монтескье впоследствии долго не признавался в написании этой поэмы. Тем не менее, конечно, имя автора не было тайной ни для кого. Несмотря на сравнительное ничтожество «Храма в Книде», он понравился в салонах, – и друзья Монтескье обоего пола выдвинули в том же году его кандидатуру в академию. Но на этот раз он потерпел неудачу, так как его недоброжелатели откопали старое правило, в силу которого лицо, не живущее постоянно в Париже, не могло быть принято в члены академии.
Монтескье решил поселиться в Париже и развязаться с Бордо, к которому его привязывали парламент и местная академия. Что побудило Монтескье решиться порвать с парламентом и Бордосской академией, – сказать трудно; может быть, тут играло известную роль уязвленное самолюбие и желание во что бы то ни стало попасть в члены Французской академии, может быть, просто в Париже он нашел более подходящее общество, может быть, желал иметь больше досуга для литературных занятий, – но, во всяком случае, решение было принято, и Монтескье уехал в Бордо, чтобы устроить свои дела. Ему, однако, пришлось выдержать некоторую борьбу со своими коллегами по парламенту и академии, так как ни те, ни другие не желали отпустить его.
Может быть, ради этого коллеги Монтескье по Бордосской академии выбрали его президентом. Он за свое короткое пребывание в Бордо успел прочесть в академии два новых труда: «Общее рассуждение об обязанностях человека» и «О различии между уважением и известностью». Первый из этих трудов представляет беглый набросок и имеет лишь биографическое значение, указывая на то, что Монтескье уже тогда признавал важность сравнительного изучения законодательств различных стран и эпох.
Кроме того, он вынужден был, по обычаю, после выбора в президенты произнести речь, темой которой и избрал панегирик в честь герцога де ла Форс, покровителя академии, известного взяточника, сделавшегося, тем не менее, впоследствии другом Монтескье. В это же время англичанин Генрих Селли, проживавший во Франции по приглашению герцога Орлеанского, изобрел новый маятник, с помощью которого надеялся более точно измерять время на кораблях в море.
Для опытов избран был Бордо. Академия решила оказать ему содействие, так как это изобретение обещало дать возможность более точного определения долгот. Это еще несколько задержало Монтескье, который заинтересовался и изобретением, и личностью Селли. Впоследствии несчастный изобретатель, потеряв все свое состояние, обратился за помощью к Монтескье в довольно оригинальной форме.
Он написал ему буквально следующее: «Я страстно желаю повеситься, но полагаю, что не повесился бы, если бы имел 100 экю». Монтескье послал ему эту сумму.
Теперь в академии все дела были покончены, и Монтескье мог бы переселиться в Париж, но еще надо было покончить с парламентом. К тому же в это время у него родилась дочь, что также несколько задержало его. Монтескье, наконец, продал свою должность до своей смерти с тем, чтобы она потом перешла вновь к его сыну. Официально он выставил мотивом своего удаления желание посвятить свое время труду о законодательстве. В этом была значительная доля истины, так как он, несомненно, в это время уже весьма серьезно работал над «Духом законов».
