Лев Маргулис - Человек из оркестра
15-го пошел в Филиал брать расчет, но мне сказали, что эта повестка для учебного сбора. Я пошел домой. Дома я одумался, что в эти грозные дни не может быть учебного сбора. Некогда сейчас учиться, и пошел обратно в театр. Бухгалтер, посмотрев мою повестку, велел мне дать расчет, подтвердив мои доводы. Когда я брал расчет, был и М. М. Тимофеев. Он одолжил у меня 20 рубл., пообещав, что Нина отдаст Мусе. Где-то он теперь. Еще числа 8-го-10-го июля группа в составе него, Моси Гольцмана, Меерзона, Степы и Пазюка{54} записались добровольцами в какой-то полк и были там в музыкантской команде. В августе я как-то увидел Мих[аила] Михайловича] на Звенигородской играющим в оркестре, под звуки которого нестройно и уныло шагали новобранцы. В этом оркестре я еще увидел Леву Каца{55} — скрипача, на этот раз игравшим на тарелках{56}. 15-го вечером пришли мои родные. Муся сшила мне мешок, в который уложила белье, папиросы, немного печенья и конфет.
16-го утром я ждал в приемной военкомата. Еще недавно, в первые дни войны: 25-го или 26-го июня, я играл в этом здании в оркестре Лифшица{57} из «Форума» для призывников. Это были девушки, отправлявшиеся на фронт{58}. Некоторые смеялись, шутили, в зале было довольно шумно, и потом их выстроили. Они встали с котомками за плечами и отделились от провожавших их родных. Когда после переклички они выходили, провожавшие бросились к ним, но их отделили и выпустили из других дверей.
Начальник опросил меня, где я работаю, и отпустил меня домой, сказав, что через пару дней я получу еще одну повестку и тогда уже я пойду в армию{59}.
17-го уехала Муся. Она внезапно получила эвакуационный талон на поезд в тот же день. Я ей упаковал все наши запасы съестных продуктов в один чемодан, самые ценные вещи и все имевшиеся у нас в наличии деньги, документы и флейту — в другой. И еще один большой тюк, не помню из чего. Там было, кажется, одеяло и постельное белье. Нет, по-моему, постель была отдельно. У поезда я встретил Орехова{60}. Он из Комендантского управления патрулировал на вокзале{61}. Рассказал мне несколько неприятных известий. Я передал их Мусе, попрощался с ней, велел быть стойкой, мужественной. На вокзале продавали штрицеля{62} по дорогой цене. Я купил Мусе 5 штук. Она мне оставила, кажется, 120 руб. Поезд ушел, я остался один. С этих пор я большей частью находился у родных и только ночевал дома. Повестка почему-то не приходила. Через пару дней я позвонил Канкаровичу{63}, и он мне предложил принять участие в шефских концертах{64}.{65} Мы играли у бойцов ПВО{66}. Мы играли почти ежедневно, и я был доволен, что имею какую-то работу — общественную нагрузку. В это время весь город строил, вернее, копал противотанковые рвы{67}. В начале августа мне позвонил Шифрин и предложил работу в кладовой Мариинского театра. Мы там проработали 5 или 6 дней. Кладовщик оказался довольно симпатичным человеком, но иногда делал довольно неприятные высказывания вроде того, что жиды и коммунисты никакие вояки{68} и др. Он недавно сидел в тюрьме за растрату и расхищение государственного] имущества.
Проходя как-то домой мимо института Лесгафта, я встретил стоявшего на часах Колю Леднева{69}. Мы поговорили. Он ушел добровольцем в армию и здесь проходил военное обучение. Я вспомнил, как, когда мы работали в мастерских, делая маскировочные ковры, во время 5-ти минутного отдыха, который у нас был ежечасно в течение 10-ти часового рабочего дня{70}, мы, раскуривая на лестнице в самом верху, наблюдали двор института, где обучались добровольцы. Они ползали, метали фанаты и маршировали с утра до поздней ночи. Тогда я встретил также Геронимуса Алю{71}, он тоже был добровольцем, командиром отдельного отряда. Он говорил, что война скоро кончится — через месяц{72}. Я знал, что это чушь, но хотелось верить. Он также говорил о том, что тот, кто честно работал, должен честно драться. Когда я работал в кладовой, была середина августа, кончался 2-й месяц войны, мы отступали, враг подходил к Ленинграду, и кладовщик ждал их со дня на день{73}. Конечно, не такого скорого конца войны мы ждали.
В день, когда я пишу этими чернилами, идет 6-й месяц войны. 23 ноября [19]41 года. Город в кольце, осажден врагом, голод. Командование прилагает величайшие усилия, чтобы разорвать кольцо.
Итак, середина августа. Я работаю в кладовой, в грязи и пыли двигаю тяжелые ящики и бочки и вечером играю концерты. Шифрин поступил на завод. Канкарович надоел своими бесконечными звонками по телефону соседям обеих квартир. <…> Муся его страшно не любила, и я ходил к нему с опаской, чувствуя, что от него ничего не смогу получить и только буду убивать время в идиотских разговорах и спорах, бесконечных к тому же и совершенно невыносимых. Я чувствовал себя виноватым в отношении к Мусе, как будто я ей доставляю неприятности. И все-таки я ходил к нему. Дома родные относились ко мне хорошо, чутко.
20-го июля я заложил свой костюм и пальто за 470 рубл. 400 рубл. я отдал родным, а 70 оставил себе. Я очень хотел есть мороженое и, кажется, в основном я эти деньги истратил на мороженое.
21 июля Клава вдруг взяла расчет и уехала к Маичке и Мусе в Кострому. Она за день до этого получила из Костромы телеграмму, что Маюся заболела лишаем. Мама догадалась, что это Майкина природная плешинка ввела их в заблуждение. Но Клава всплакнула и, взяв отпуск на месяц, уехала. Я провожал ее. На вокзале встретил одного студента из консерватории, с которым я когда-то поругался в консерватории из-за класса для занятий. Этот нахал кончил консерваторию и направлен был для работы в Астрахань. Он уезжал. Как я ему завидовал. Объявили воздушную тревогу. Нам пришлось оставить вещи и, пробежав улицу, скрыться в подворотне. Тогда еще тревоги проходили безобидно{74}. Наши летчики не подпускали врага к городу. Она продолжалась около часа, но нам пришлось еще ждать. Томила жажда, и я пошел искать мороженое и воду. Принес мороженого и Клаве. Угостил носильщика. Побежали на посадку. Я впереди. Нашел в конце огромного состава из товарных вагонов, разделенного пополам и размещенного по обеим сторонам платформы для удобства посадки, т. к. для этой цепи в 70 с лишним вагонов нужна была платформа вдвое длиннее обычной, ее номер вагона и, положив на нары чемодан, занял место и стал ее ждать, но прошло 5, 10 минут, а ее нет. Побежал посмотреть, в чем дело. Я думал, что распаковался какой-нибудь узел — она их очень небрежно запаковывала. Но опять ее не нашел. Волнуясь, вернулся на место. Уже почти все пассажиры — эта громадная толпа — уселись в вагоны, а Клавы все нет. Наконец, запыхавшаяся, она подбежала ко мне, недоумевая, что со мной случилось. Оказывается, в другом конце второй половины состава есть такой же вагон, и она ждала меня там. Я перенес чемодан туда. Там было тесно и неудобно и публика какая-то неприятная. Женщина несимпатичного вида не давала Клаве прилично сесть, но Клава все же устроилась. Я пошел, купил ей кулич за 5 рубл. и принес воды в чайнике. Уже было поздно, и я не стал дожидаться, пока поезд уйдет, и ушел домой.
