Альфред Кейзерлинг - Воспоминания о русской службе
Спиртное во всем районе каторжных тюрем было под строгим запретом; только чиновники получали для личного потребления ежемесячный рацион, из которого ни под каким видом не разрешалось ни капли выдавать или продавать арестантам. Тем не менее, водку, спирт, араку (т. е. хмельной бурятский напиток из молока) и самогонку постоянно провозили контрабандой и по огромной цене продавали арестантам. Контрабандой занимались, как правило, солдаты-охранники и сами тюремные надзиратели, а торговля была меновая. Выменивали все, что можно: тайком намытый золотой песок, женщин, детей, арестантское платье, белье, сапоги и инструмент, — словом, все что угодно, в том числе и собственный провиант, например хлеб и мясо, как только получали его на руки. Рацион у арестантов был отнюдь не скудный, а именно в день на человека килограмм хлеба, килограмм крупы, кислая капуста, горох и жир, 400 граммов мяса, вдобавок соль, перец и проч., а по праздникам — кирпичный чай. Мясо в пронумерованных мешочках подвешивали в суповом котле и выдавали каждому вместе с порцией супа. Все это солдаты и надзиратели забирали в обмен на спиртное и хитроумнейшими способами вывозили за пределы тюремного района, где дожидались скупщики.
Как и тюрьмы политические, тюрьмы уголовные тоже были окружены высокими палисадами. Внешнюю охрану и надзор во время работ на прииске осуществляли селенгинские пешие казаки. Этот полк издавна нес службу во всех тюрьмах кабинетских рудников и, на протяжении многих поколений имея дело с арестантами и тюрьмами, накопил большой опыт; в результате казаки не только прекрасно справлялись с задачами охраны, но и ловко обделывали собственные делишки. Внутренний двор образовывали поставленные четырехугольником одноэтажные деревянные бараки, чьи двери и окна смотрели в этот двор. На обращенной во двор стороне бараков располагались коридоры с камерами на 20–30 душ и одиночками, двери которых выходили в эти коридоры. В больших камерах были устроены нары, а над ними, прямо под потолком, — зарешеченные окошки-щели, шириной фута в полтора, свет в них проникал, но выглянуть наружу было невозможно. Одиночки обыкновенно пустовали, служили карцерами. В стены некоторых одиночек были вмурованы цепи с особенно широкими колодками для рук и ног — такие даже самый ловкий арестант снять не мог. Печи топились из коридора. Во всех камерах стояли параши, опорожняемые по утрам.
Бараки для вольной команды частоколом не обносили, и стояли они порознь; вокруг них обычно тулились мелкие лачуги, состоявшие из одной-двух комнатушек, где обитали женатые арестанты. В бараках жили преимущественно холостяки. Арестантки, попадавшие в вольную команду, всегда объединялись с каким-нибудь холостяком и строили либо покупали такую лачугу.
Здание побольше, двухэтажное, с пристройками, служило лазаретом, аптекой и жильем для врача и фельдшера. В одной из пристроек были оборудованы зарешеченные клетушки для умалишенных, и, как правило, ни одна из них не пустовала. Чиновники и служители жили в отдельных трех-четырех-комнатных домиках. Кроме того, при каждой тюрьме имелись склады, мастерские и хозяйственные постройки. Начальники тюрем и духовенство занимали просторные дома. Вместе с казармами и жильем для офицеров все это производило впечатление небольшого городка.
Так выглядели тюрьмы в Верхней Каре да и в других местах, где имелись кабинетские арестантские заведения.
ВСТРЕЧА С «РАСКОЛЬНИКОВЫМ» И ИНЫМИ ЗНАМЕНИТЫМИ АРЕСТАНТАМИ
Большая нехватка в Сибири «вольных» людей, пригодных для канцелярской работы, и вообще таких, что умели читать и писать, вынуждала и государственные ведомства, и частные конторы нанимать мало-мальски образованных арестантов, которых было вполне достаточно. В итоге многие из них делали прекрасную карьеру и сколачивали значительные состояния. Так, например, в Нерчинском Заводе, резиденции забайкальской рудничной администрации, я познакомился с городским головой и председателем тамошнего клуба, почтенным старым господином с длинной седой бородой и зачесанными на лоб волосами, — за карточной игрой, когда он отвел волосы, потому что в комнате было очень жарко, я увидел у него на лбу большое клеймо в виде буквы «К». Присмотревшись к его бороде, я отчетливо разглядел под нею на правой щеке букву «С», а на левой — «А», начальные буквы слов «Сильно Каторжный Арестант»,[1] которыми раньше клеймили каторжников. Этот человек, теперь уважаемый крупный коммерсант и местный гражданин, в свое время был знаменитым в Польше разбойником Пацем, которым пугали бессонных детей.
В том же городе у меня состоялось еще одно схожее знакомство. На Пасху я поехал в Нерчинский Завод, чтобы произвести ревизию тюрем, расположенных в его окрестностях. В пасхальное воскресенье принято делать официальные поздравительные визиты, а при этом христосоваться и угощать друг друга. Среди пришедших ко мне пасхальных визитеров был некий господин высокого роста и весьма интеллигентной и благородной наружности, который отрекомендовался как местный представитель одного из крупнейших московских торговых домов. Мы похристосовались и завели весьма приятную беседу, и он рассказал много интересного о каторге и о сибирских обстоятельствах. Когда он оставил меня, я спросил у других гостей, кто этот очаровательный господин. Все удивились, что мне совершенно неизвестен сей крупный коммерсант, и сообщили, что это не кто иной, как бывший студент Данилов, которого знал и ценил еще Достоевский, сделавший именно этого человека героем, а его преступление — темой своего романа «Раскольников».[2]
Среди арестантов моей канцелярии тоже были известные персоны: бывший предводитель дворянства, осужденный, помнится, за присвоение денег своего подопечного; знаменитый одесский торговец женщинами Розенблют, чей процесс в свое время произвел сенсацию. В нем был замешан и тогдашний одесский полицмейстер Неклюдов, приговоренный лишь к ссылке на поселение, но не к каторжным работам и вскоре вновь достигший благосостояния и уважения. Неклюдов сумел спасти свое «честно нажитое добро» и в Благовещенске так превосходно себя поставил, что уже очень скоро весь город говорил о нем и бывал у него. В театре он постоянно держал ложу первого яруса, где красовался со своею элегантно одетой супругой; выдворили его оттуда только по приказу генерал-губернатора, который, в конце концов, об этом узнал. Весь Благовещенск называл его не иначе как «наш друг Неклюдов». Лично познакомиться с этой знаменитостью мне не довелось, так как незадолго до моего приезда он утонул в Байкале — пьяный до бесчувствия упал за борт при переправе.
