Александр Кабаков - Аксенов
А.К.: Ну да.
Е.П.: Кстати, то, что она отсидела нечеловеческий срок, тоже, мягко говоря, не афишировалось. Я помню в журнале «Юность» кусочки ее «революционных мемуаров» о «тревожной комсомольской молодости». Создавалось впечатление, что это не она, а кто-то другой написал книгу «Крутой маршрут». И в интервью ее спрашивали всякую неинтересную чепуху вроде того, видела ль она Ленина. В гробу она его видела, извини за плоский каламбур.
А.К.: Еще об аксеновском происхождении. Смотри, ведь его мать, сначала молодая троцкистка, затем кандидат исторических наук, преподаватель университета, сотрудник газеты «Красная Татария», стала в результате жизненных перипетий замечательным писателем…
Е.П.: Писателем-публицистом?
А.К.: Писатель — это писатель.
Е.П.: В энциклопедиях о ней до сих пор пишут «российская советская журналистка, известная мемуаристка».
А.К.: Она литературно была одарена, и этот дар, я думаю, перешел к Васе. Три составляющих все-таки в Васином происхождении.
Е.П.: Ну, два крыла я еще могу себе представить, а вот третье…
А.К.: Если бы не литература, если бы не эта литературная наследственность, у Васи была бы прямая дорога туда же, куда подались потом Петр Якир, Виктор Красин, Павел Литвинов.
Е.П.: Павел Литвинов — это уже другое поколение диссидентов. Он 1940 года рождения.
А.К.: Или наоборот — в безвестность, тишину. Извини, но мы тогда вряд ли имели бы шанс с ним познакомиться.
Е.П.: Ну да, не случайно же он вдруг начал сочинять стихи.
А.К.: И эта студенческая поэзия — она ведь не из воздуха возникла. Евгения Семеновна Гинзбург, повторяю, была не просто заурядная интеллигентная девушка, а высокой пробы литератор. Какой она была бы, оставаясь просто интеллигентной девушкой из хорошей семьи, читай в «Московской саге». Революционная гражданка Циля Розенблюм — это Евгения Семеновна, но без литературной составляющей собственной натуры. А с литературной составляющей — совсем другое дело. Я ведь почему в эту тему уперся? Потому что ведь нам он в конце концов интересен только как писатель.
Е.П.: Как и ему, пожалуй, в жизни интересно было в конечном итоге только писательство. А там… да… марксистка Розенблюм… командарм Градов… двадцатые годы.
А.К.: Революционная свобода нравов. Свободные отношения, коммунистические такие. «Здравствуй, товарищ!» — «До свидания, товарищ!»
Е.П.: Товарищ! У товарища уже дети были. У Павла Васильевича была дочка по имени Майя от первого брака.
А.К.: Так и у Евгении Семеновны до встречи с Павлом Васильевичем был сын. Алеша. Он в Ленинграде во время блокады погиб. Очень свободный был взгляд на брак: главное — коммунистическое товарищество, а любовь, любовь сама по себе. Слава богу, Вася все это сам прекрасно описал в «Московской саге». Хотя… если бы я заговорил с Васей на эту тему, он бы нахмурился — ведь это литература, при чем здесь мама?
Е.П.: Но ведь он сам упомянутую Цецилию Розенблюм описывает иногда в несколько… иронических тонах.
А.К.: Не иногда в иронических, а почти всегда. В трагических — уже когда все наперекосяк пошло, когда сажать стали, когда героя революции Градова арестовали. Ну а как этот текст воспринимать — на то мы и читатели вольные, воспринимаем адекватно тексту. А то, что мы еще и Васины друзья, это как бы… ну, нам это всегда надо помнить, но в данном случае это — второе дело.
Е.П.: Не понял. Почему?
А.К.: Потому что достоверность возникает только на уровне максимальной писательской открытости. Хорошему писателю скрыть что-либо личное, о чем ему не очень хочется говорить, невозможно. Не получается. Это вот как кот, который хочет что-нибудь стащить, маскируется, пригибается, не подозревая, что за ним сверху наблюдают и все его уловки — как на ладони.
Е.П.: То есть писатель пишет и радуется, что его никто не видит.
А.К.: А его видят. Чаще всего — потом.
Е.П.: Не знаю зачем, но я вдруг вспомнил Васину историю, как они с отцом приехали на свою рязанскую родину, в деревню, и им утром в качестве завтрака подали четверть самогона и яичницу из тридцати яиц. Пояснили при этом уважительно: «Вы ж на отдыхе!» А я, слушая про это, понял, «из какого сора» возник великолепный рассказ «Дикой».
А.К.: У него цельное восприятие мира было, не только индивидуальное. Он мог понять и нам доказать, что старик Моченкин из «Бочкотары» вполне мог бы быть в услужении у старшего Лучникова из «Ожога». Он знал досконально, кто его персонажи, что думают, чем профессионально заняты.
Е.П.: Эту историю помнишь, когда Бунин юному Катаеву сказал: «Что-то у вас персонажи какие-то безликие. Дали бы вы им хоть какую-нибудь профессию»? Катаев, гордясь собой, приносит ему в следующий раз рассказик, где фигурирует зубной врач. Но никаких других следов врачебной деятельности персонажа больше в рассказе нет, и мог бы этот дантист быть, в принципе, кем угодно: студентом, гимназистом, присяжным поверенным…
А.К.: Это ты к чему?
Е.П.: А к тому, что уж если у Аксенова в «Бочкотаре» матрос Глеб, так он и думает по-матросски, и сны видит про боцмана Допекайло и манную кашу. Или вот там же старуха, которая ловит неведомого фотоплексируса и страдает от «игреца». Аксенов не эрудицией обладал, а неким писательским знанием, почти мистическим.
А.К.: Что и позволяло ему быть точным практически везде. Вот у него тот же Кирпиченко — характер магаданский, который в другом социальном слое, такой простодушный, невозможен. Это разве будет человек даже с немереными деньгами летать взад-вперед в Москву с Дальнего Востока? Но в это сразу веришь. Потому что это Вася сказал. Тот самый Вася, который дело знает. Ибо еще в детстве, когда вообще формируется человек, нахлебался этой дивной простонародной жизни в русской казанской нищей семье.
Е.П.: Да уж, нахлебался! Не случайно родственники писали его матери, когда узнали, что она уже освободилась: «Забирай Васяту, Женя, мы не знаем, что с ним вообще делать, никого не слушается». 1948-й. Мне тогда было два года. А тебе сколько?
А.К.: Мне? Пять. Я тогда первый раз полетел на самолете.
Е.П.: Так ведь и он в первый раз полетел, но только ему уже было шестнадцать. Но он летел самостоятельно! Для него ж путешествие из Казани в Магадан с миллионом посадок — это первое в его жизни большое, почти американское, как у Фенимора Купера, приключение. Аэропорт, небеса, мальчик в небесах. Сценарий «О, этот вьюноша летучий» не отсюда ли?
