Борис Ресков - Усман Юсупов
С волом все-таки пришлось распрощаться. В Ходженте нечем оказалось платить владельцу парома за переезд на ту сторону Сырдарьи. Он же и купил вола. Отдали животину за полцены, не торгуясь: паромщик грозился вообще не везти. На правый берег, откуда начиналось Сырдарьинское губернаторство, вышел Юсуфали уже истинным пролетарием — без кола, двора и вола.
В Ташкенте чайханщик, у которого служил когда-то Юсуфали и на которого он единственно надеялся, разорился — сидел теперь в маленькой скобяной лавчонке на Бешагаче, клял подлого конкурента, оттягавшего чайхану. Помочь он им был не в состоянии.
Круг замкнулся. Юсуфали был на грани отчаяния. Выручил в последнюю минуту случай. На оставшиеся медяки устроились переночевать в караван-сарае и там встретили земляка из Ауваля, с кем когда-то работали один сезон на барщине у Святой горы под Муяном. Он и посоветовал — идти, мол, надо в Каунчи, что в тридцати верстах отсюда, там немало сейчас сезонников работает по богатым садам, и хлопковый завод там, и Кауфманская железная станция стоит под боком — какое ни есть дело в Каунчи обязательно найдется…
Ни свет ни заря они уже шли — откуда и силы взялись! Босые ноги мягко тонули по самые щиколотки в прохладной пыли. Шагать было радостно — надеялись, что наступит конец скитаниям. В то же безмятежное утро 21 июля тысяча девятьсот шестнадцатого года, обогнав их на несколько часов (они могли видеть поезд с Самаркандского большака, по которому шли), двигался спешно к станции Кауфманская и соседнему кишлаку Каунчи карательный отряд для пресечения беспорядков среди местного населения и сезонных рабочих маслодельного и хлопкоочистительного заводов.
Из тихого каптархонского податливого захолустья, не подозревая о том, шли Юсуповы в самое пекло предоктябрьских классовых битв в Туркестане.
Государю императору благоугодно было в 25-й день июня 1916 года высочайше соизволить «о привлечении инородческого населения империи для работ по устройству оборонительных сооружений и военных сообщений в районе действующей армии, а равно для всяких иных, необходимых для государственной обороны работ».
Царский указ застал их еще дома. Страху тогда натерпелась — возраст Юсуфали подпадал под призыв. Пронесло, однако: соседа-киргиза забрали, его оставили.
Паника, толчея царили немыслимые. Пришло вслед за указом распоряжение из Петрограда, дающее властям право «полного освобождения некоторых инородцев от реквизиции по должности, роду занятии и образованию». Дальше — больше: официально разрешили освобождать от набора за выкуп… Пошли в ход кошельки, мзда неприкрытая. Козлом отпущения оказался неимущий.
Царский указ о мобилизации, явившийся в тяжкий, неурожайный для Туркестана шестнадцатый год, стал искрой для давно созревшего взрыва.
Любопытно, что странствие Юсуповых шло как бы по амплитуде нарастания событий. Они прошли в Старый Маргилан в те дни, когда доведенная до отчаяния беднота восстала. А тремя-четырьмя днями позже они были свидетелями столкновения в Коканде.
Наконец они добираются до Ходжента. Города, положившего начало восстанию. Главные события в Ходженте разыгрались 4 июля. Спустя неделю сюда прибывает самаркандский военный губернатор Лыкошин, который отмечает тревожное и напряженное состояние умов населения: «Меня слушали внимательно, но толпа стояла с мрачными лицами и хранила жуткое молчание».
Не исключено, что Лыкошина на площади слышали и Юсуповы. Пусть даже были они тут одним или двумя днями позже (или раньше), пусть, гонимые, озабоченные неясным своим будущим, они не приняли в событиях активного участия, — в любом случае не могла не коснуться их атмосфера широкого народного выступления против тирании. Десятилетие батрачества чему-то должно было их научить даже в терпеливой Голубятне.
2
НАЧАЛО
Генерал Алексей Николаевич Куропаткин, по недомыслию и упрямству которого еще на сопках Маньчжурии полегла не одна тысяча русских мужиков, командуя в новой войне северным фронтом, уложил еще несколько дивизий, бросив их голой грудью на немецкие пулеметы и пушки, а затем был всемилостивейше направлен в Туркестан командовать здешним сугубо тыловым военным округом. Предполагалось, что генералу, годы которого близились к семидесяти, ныне обеспечена покойная старость. Судьба, однако, с завидным постоянством ухмылялась неудачнику в золотых эполетах, царское расположение к которому оставалось, впрочем, всегда неизменно. Именно Туркестан в 1916 году оказался самой «горячем точкой» внутри Российской империи.
Помимо пренебрежения здравым смыслом, отличался искони Алексей Николаевич еще и железной прямолинейностью. Она-то и понуждала русские полки наступать не в обход вражеских позиций, а штурмовать их в лоб, по открытому полю, где каждая сажень была тщательно пристреляна педантичными германскими артиллеристами. Ныне Куропаткин, неизменно верный себе, принял все такое же лежащее на поверхности решение: туземное население бунтует — следовательно, надо предпринять карательные меры.
Приказ применять оружие был отдай, но опять-таки, к чести русских солдат и офицеров, далеко не всегда он выполнялся буквально.
Против крупных же очагов восстания, прежде всего на Джизак, были брошены казачьи части.
Кулацкие сынки в заломленных фуражках точно так же, как на ивановских рабочих или на украинских селян, подняли нагайки на жителей Джизака.
Кое-кто обрадовался этой буре, и не в ставке Куропаткина, а в среде узбекской знати и духовенства. Много было положено усилий на то, чтобы возмущение направить против русских вообще. Но не вышло. Ценой жертв, как это нередко случается в многострадальной истории, народ уплатил за драгоценный опыт; самые темные и те пришли к пониманию извечной истины: все богачи — из единого племени. Позднейшие исследователи, и ученые и писатели, до сих пор постоянно обращающиеся к странице, которая в новой истории народа приметна столь же печально, как в российской — 9 января 1905 года, все более убедительно обосновывают главный вывод: восстание 1916 года было вызвано не самим фактом привлечения на тыловые работы туркестанцев, которым действительно не было никакого дела до войны, затеянной царем, а тем, с тупой откровенностью утвержденным в царском указе обстоятельством, что в далекие края отправляли, отрывали от семей только трудящихся, только неимущих.
«Выходит, бедняк Хамро должен бросать на произвол судьбы дом и детишек, а бай Турсунходжа будет по-прежнему булькать кальяном, возлежа на коврах?» — вот мысль, которая так или иначе повторялась десятками тысяч батраков и чайрикеров-издольщиков.
