Виктор Некрасов - Маленькие портреты
До десяти ещё час. Говорить уже трудно. Внутри что-то начинает сжиматься. Проходят два старых еврея, усиленно жестикулируя, мы смеёмся; они проходят — мы опять замыкаемся.
Боже, как медленно ползёт стрелка. Пытаюсь читать газету — не выходит. Думать могу только о сегодняшнем дне, о завтрашнем страшно.
Без двадцати десять. Встаём и направляемся к Леонтьевскому. Встречаем по дороге приятеля. Желает успеха. Прощаемся. Идём. Проходим мимо афишной доски. Загадываем, тыкая пальцем с закрытыми глазами в объявления. Выходит: «12 мая. 30 минут парной гонки». Что это значит? Решаем, что хорошо, и заходим во двор. Минут десять сидим, говорим не помню уже о чём. Без пяти десять заходим в дом, обращаемся к дяде Мише, нашему нелегальному почтальону.
— Сейчас доложу.
Садимся на диван. Начинают руки потеть. Внешне абсолютное спокойствие, а сердце мечется в канкане. Выходит дядя Миша:
— Они говорят по телефону.
Потом:
— Они одеваются. Сейчас позовут.
Лихорадочно докуриваю папиросу. Бегу в уборную. Наконец женщина в белом, архистратиг Гавриил, говорит:
— Кто тут к Константину Сергеевичу? Они ждут.
В вестибюле, в котором мы сидим, с мраморными колоннами и бюстами Станиславского, воцаряется тишина. Репетирующие «Гамлета» ребята на минуту застывают. С похолодевшими сердцами направляемся по коридору в кабинет Константина Сергеевича.
— Куда? Сюда?
— Да, пожалуйста, в эту дверь.
Робким движением толкаю массивную, в русском стиле дверь. Захожу в комнату. За мной Иончик.
Комната большая, приятная. Три ампирных окна на улицу. Шторы опущены. Мягкая тяжёлая мебель в чехлах. Ковёр. Шкафы перегораживают комнату пополам. На шкафах вазочки. Расписной потолок. Люстра со свечами. Обстановка хорошая, но чувствуется, что за ней мало следят.
В углу дивана, глубоко погрузившись в его мякоть, сидит длинноногий человек в ботах. Сквозь большие круглые стёкла пенсне с тесёмкой на нас смотрят маленькие, слегка иронические глаза. Лицо малоприветливое. Кланяемся, как учили в детстве, одной головой. Подходим, садимся в кресла. Молчание. Затем вопрос:
— Ну, рассказывайте…
Растерялся, не знаю, о чём рассказывать. Что-то мычу. Второй вопрос: «Это вы?» — смотрит на меня. «Да, я». Ни тени улыбки. Затем спрашивает, что я делаю в Киеве. Я моментально успокаиваюсь и довольно связно рассказываю. Интересуется моим акцентом, работаю ли над его уничтожением, говорю, что да, хотя фактически этого нет.
Вступительный разговор окончен, приступаю к чтению. Первым читаю «Юргиса», рассказ, написанный мною самим, но выдаваемый за психологический перл какого-то никогда не существовавшего латышского или литовского писателя Скочиляса.
— Кого, кого? — наморщил брови Станиславский.
— Скочиляса. Антанаса Скочиляса, — не сморгнув, сказал я.
Станиславский закивал головой.
— Да, да, знаю…
Я внутренне улыбнулся.
Рассказ написан был в монологической форме, с общением со слушателем, о том, как и почему человек убил своего лучшего друга Юргиса. Прочёл хорошо, лучше, пожалуй, чем на всех репетициях. Никакого волнения, внутренняя собранность, чувствую себя хорошо. Старик слушает внимательно, правда, один раз мне показалось, что он зевнул, не раскрывая рта.
Затем читаю «Скрипочку» Маяковского. Чуть-чуть заметная улыбка намечается на массивных губах театрального реформатора. Потом идёт дуэль Печорина с Грушницким, и на этом первое отделение оканчивается. Предлагает отдохнуть. Отказываемся. Расставляем мебель для «Ревизора». Иончик изображает Городничего, трактирного слугу и немножко Осипа. Играем сцену обеда и приход Городничего. Сыграли с подъёмом.
После Хлестакова — отдых. Скромно присаживаемся, смотрим в пол. Несколько секунд молчания.
— А зачем вы в Студию хотите поступать? — спрашивает Константин Сергеевич.
Немножко наигрываю наивность.
— Собственно говоря… по-моему, это достаточно ясно, — отвечаю, искусственно паузя.
— А всё-таки зачем?
Сдержанно, без излишнего восторга, чтоб не вызвать подозрения, говорю, что считаю Студию единственным в Союзе учебным заведением, где по-настоящему, а не формально, хотят воспитать настоящих актёров, и пошёл, пошёл… Есть ли у меня ещё какая-нибудь специальность? Говорю, что есть.
Отдых окончен. Приступаем к этюду. Это наш коронный номер. Психологический этюд с перспективой, рафинированными деталями и сильными вспышками страстей. Длится 20 минут. Сыграли, остались довольны. Вообще показ прошёл хорошо, пожалуй, как ни одна репетиция…
Наконец настаёт самая жуткая минута — оценка. Холодновато-бесстрастно Станиславский начинает говорить.
Громадные музыкальные пальцы волосатых рук переплетены. На коленях скатерть, снятая нами со стола во время этюда. Сидит глубоко, колени высоко подняты.
Он говорит, что приблизительно к 1 августа у них в Студии будет выясняться вопрос о труппе для будущего театра. Будет пересмотрен весь состав Студии, чтобы выяснить пригодность студистов, как актёрскую, так и чисто человеческую, к работе в будущем коллективе. По-видимому, кое-кого придётся привлечь со стороны. И вот в этом случае он будет иметь меня в виду.
Мне сразу становится скучно, и в течение нескольких минут я даже не слышу его слов.
Конечно, рассчитывать на то, что после первых трёх слов моего чтения старик, рыдая, бросится на мою грудь со словами: «Наконец! 75 лет я ждал тебя, и вот ты пришёл…» — было трудно, хотя где-то на самых задворках моей души теплилось нечто подобное. Но всё-таки я этого не ожидал. По правде сказать, я думал, что меня всё-таки примут, и в данную минуту был порядочно-таки разочарован.
Когда я очухался, Станиславский разговаривал с Иончиком об этюдах, о Студии; Иончик пространно ему отвечал. Я сидел молча, обо мне забыли. Вытирал платком пот. Нескольких зубов у старика не хватало, но остальные зубы были свои, а не вставные. Здоровый всё-таки старик. Каждый день с 10 до 2 часов ночи работает над книгой.
Я пытаюсь вставить в разговор несколько умных фраз, чтоб продемонстрировать свою эрудицию, но должного впечатления это не производит.
Наконец, вдоволь наговорившись об опере «Чио-Чио-Сан» (её как раз репетировали тогда в Студии), об упадке театрального искусства, вреде формализма и тому подобном, я задаю прямо вопрос: что он может сказать о моём показе?
Ах, о показе? Пожалуйста. Чтение моё ему больше понравилось, чем игра. (Вот неожиданность!) Много простоты, искренности, спокойствия, неторопливости, много действия (это хорошо!), хорошие взрывы. В отрывках же это не везде было. Маленькие «правдочки» (главным образом, воображаемые предметы) не везде доведены до конца, поэтому не было импульса для рождения больших Правд. Поэтому Гоголь у вас не получился. Правда, Гоголь и Мольер, по его мнению, самые трудные авторы для сцены. Он очень долго мучился над «Мёртвыми душами», пока ему не удалось добиться Гоголя. Нужно необычайно верить во всё, что делаешь, — и тогда вы добьётесь того, чего хотите. Я не совсем понял, почему именно в Гоголе и Мольере нужно верить, а в остальных пьесах?..
