Александр Авдеенко - Наказание без преступления
Агапов, Габрилович, Шкловский, Славин, Корабельников, Диковский, имеющие сноровку газетчиков, успели записать несколько исповедей бывших воров и проституток. Самые удивительные ходят по рукам писателей.
В одном из бараков писатели-москвичи неожиданно увидели своего собрата, поэта Сергея Алымова, автора любимой народом песни «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед».
Обступили, здороваются, похлопывают по плечам, задают вопросы, и среди них неизбежный и самый главный:
— Как ты сюда попал, Сережа? За какие грехи?
Саша Безыменский не удержался, чтобы не схохмить:
— Сережу прислали таскать тачку по долинам и по взгорьям.
Все засмеялись, в том числе и Фирин.
Алымов даже не улыбнулся. Глаза его потемнели, как туча, набухшая дождем.
Пользуясь веселым и явно дружелюбным настроением Фирина, Безыменский сказал:
— Семен Григорьевич, не могу удержаться, чтобы не порадеть за собрата, попросить скостить ему срок.
— Уже скостили. Скоро Алымов вернется в Москву.
Сказал и удалился, сославшись на дела.
— Сережа, так за что же ты все-таки попал сюда? — без дураков, серьезно спросил Безыменский.
Каналоармеец Алымов махнул рукой, заплакал и полез на верхние нары.
Я был поражен тем, что и поэт почему-то тут, за колючей проволокой. Он-то за что?
В середине дня к причалу Медвежьей горы подошел пароход «Анохин», тот самый, на котором недавно товарищи Сталин, Ворошилов и Киров предприняли путешествие по каналу. Теперь пассажирами стали мы, писатели.
Длинный басовитый гудок. Отданы швартовы. Медвежьегорские лагерники машут руками, платками, кепками.
Путешествие по водному пути начинается. Идем по Повенецкому заливу навстречу холодному ветру и свинцовым тучам.
Повенец. Опять лагерь, опять разговоры. У Повенца озерный простор суживается до размера ущелья. Начинается канал.
Повенчанская лестница шлюзов. Со ступеньки на ступеньку, из шлюза в шлюз поднимаемся все выше. Все шире и шире разворачивается панорама Онежского края, края озер, темно-зеленых, подернутых сизой дымкой лесов, края диабазовых и гранитных, укутанных в бархатные мхи валунов, края вечной мглы, низкого неба и почти вечного холода. Час назад ветер хлестал мелким дождем, а сейчас несет хлопья сухого, встающего снега. Снег в середине августа!
И вот мы уже на самой высокой ступеньке шлюзовой лестницы. Медленно, как бы нехотя раздвигаются северные ворота, и мы идем дальше.
Озеро Вадло — на 70 метров выше Онежского. Потом снова канал, шлюз. Проходим по торфяникам. Их черное дно накрыто пятиметровой толщей воды.
Озеро Матко, озеро Телекинское. Еще один шлюз.
Фирин, со всеми доброжелательный, время от времени возникает из недр корабля на палубе, и сейчас же к нему, как мотыльки на огонь, слетаются писатели, вопрошают, что, да как, да почему, да откуда, да сколько. Не было такого вопроса, на который бы Фирин не ответил, обстоятельно, исчерпывающе.
Вопрошали все, даже я. Один Мирский помалкивает. Слушает и молчит. Наконец выдает целую кучу вопросов.
— Был ли опыт строительства таких сооружений, как ББК?
— Не было, — ответил Фирин. — Не было ни у советских гидростроителей, ни у инженеров царской России. Сложнейшие гидротехнические проблемы решали самостоятельно.
— Были ошибки, просчеты?
— Не без того. Как во всяком новом деле.
— Во сколько обошелся канал государству?
— Точных цифр не помню, — сказал Фирин. — Но могу вас заверить, товарищи, что меньше потратили средств, чем, скажем, Фердинанд Лессепс на строительство Суэцкого канала. Или разношерстная компания жуликов на сооружение Панамского. И рабочего времени затратили в несколько раз меньше.
— А за счет чего удалось удешевить стоимость ББК?
— За счет резкого сокращения сроков строительства. За счет хорошей организации труда. За счет энтузиазма каналоармейцев, энтузиазма, вызванного тем, что им, лагерникам, была предоставлена возможность полноправно участвовать в грандиозном строительстве.
— И, вероятно, за счет бесплатной рабочей силы?
— Да, конечно. Люди, отбывающие наказание, не получают зарплаты. Так давным-давно заведено во всем цивилизованном мире. Еще вопросы есть?
— А в чем смысл секретности? Зачем было два года скрывать от народа и всего мира героическую каналоармейскую эпопею?
— Собственно говоря, Беломорстрой не был засекречен в буквальном смысле этого слова. О нем просто не писали газеты, не вещало радио.
— А почему?
— Товарищ Сталин мудро посоветовал до поры до времени проявлять максимум скромности. Поменьше слов, побольше дела. Так мы и поступали. И вот теперь, когда канал работает, мы дали волю своей законной гордости. Конец — делу венец.
— А товарищ Сталин во время путешествия по каналу встречался с каналоармейцами? Говорил с ними? Или каналоармейцы не знали, что на пароходе «Анохин» находился товарищ Сталин?
— Да, не знали, — сказал Фирин. — И мы, чекисты, позаботились, чтобы не узнали.
— Товарищ Сталин не хотел привлекать к себе внимание каналоармейцев, отрывать их от работы?
Вроде бы ничего плохого не было произнесено ни одной, ни другой стороной, но писателям почему-то стало неловко. Мне в особенности. Я чувствовал себя виноватым за настырные вопросы Святополка-Мирского, словно они задавались с моего одобрения.
— Еще вопросы будут? — спросил четырехромбовый чекист, давая понять своему собеседнику, что готов ему поведать о всех чудесах ББК.
Святополк-Мирский поднял руку.
— Есть! Скажите, какое количество каналоармейцев трудилось в год-пик на трассе канала?
— В разгар стройки работало более ста тысяч человек.
— А сколько из этих ста тысяч было вредителей, карманников, домушников, тридцатипятников, бытовых преступников?
— Тысяч десять.
— А остальные, стало быть, крестьяне, мужики?
— Вы, очевидно, хотели сказать — бывшие кулаки, бывшие саботажники хлебозаготовок, бывшие расхитители колхозного добра?
— Нет! Я сказал, что думал. Для меня, знаете, как и для Толстого, каждый, кто обрабатывает землю, кто выращивает хлеб, кто кормит себя и город, — есть мужик. Так вот, я спрашиваю: основной рабочей силой на канале были мужики?
— Да, — согласился Фирин. — Замечательный они народ — люди от земли. Вкалывали — дай бог каждому. Полностью искупили свою вину перед народом, Советской властью.
Святополк-Мирский слушал, кивал лысеющей головой и без всякого перехода спросил:
