Иван Стаднюк - Меч над Москвой
- Почему бы и не пророк? - В голосе Лобачева зазвучал смех. - Я однажды напророчил самому товарищу Ленину!
- Ну, так сильно не загибай, - предостерег Лукин, однако посмотрел на Лобачева поощрительно, ибо любил слушать его рассказы о трудном сиротском детстве, голодной, но боевой юности, и особенно о том периоде, когда Алексей Андреевич был кремлевским курсантом, не раз стоял на посту № 27 у квартиры Ленина и многажды видел и слышал вождя.
- Не совсем, конечно, Ленину, - поправился Лобачев, - а моим друзьям, которые хотели упростить Владимиру Ильичу процедуру уплаты им партийных взносов...
Послышался нарастающий гул моторов. Он ширился, будто заполняя все пространство вокруг, звучал все отчетливее и устрашающе: почти на бреющем полете шла вдоль магистрали Минск - Москва видимая сквозь плетение ветвей деревьев шестерка "юнкерсов". Зенитчики, прикрывавшие этот лес, не открывали огня по столь заманчивой цели: нельзя было демаскировать штаб армии, пока над ним не нависла прямая угроза.
- Прошли... Продолжайте, Алексей Андреевич, - поторопил Лобачева полковник Шалин, взглянув на наручные часы: он, как и все начальники штабов, постоянно испытывал недостаток во времени и безмерно дорожил им.
- Так вот! - Лобачев потер от удовольствия руки, видя, с каким интересом его слушают. - У нас в Кремле был свой подрайком партии. Там состояли на партийном учете также наши командиры и курсанты. И Ленин там состоял. И вот наш командир роты Григорий Антонов, а он был казначеем в подрайкоме, говорит однажды: "Владимир Ильич самый дисциплинированный плательщик членских партийных взносов. А ведь он очень занят. Что, если я предложу ему присылать с деньгами своего секретаря?" Я возьми да и скажи тогда Антонову: "Товарищ Ленин ответит, что коммунист никому не должен доверять свой партийный билет..." И именно эти самые слова сказал Владимир Ильич Антонову. Честное слово!
- Интересный факт, - серьезно заметил Лукин. - Теперь мы будем величать тебя не только членом Военного совета, но и главным пророком армии.
- А знаете, почему я угадал ответ Ленина?.. - разгоряченно спросил Лобачев. - Однажды в кремлевской парикмахерской я попытался уступить очередь Владимиру Ильичу: "Садитесь, Владимир Ильич. Я подожду". А он в ответ: "Очередь - это порядок. Она для того и существует, чтобы ее все соблюдали". И усадил меня в кресло... Это, братцы мои, была самая долгая в моей биографии стрижка...
4
А ночью поступила еще одна телеграмма от маршала Тимошенко. По ее содержанию генерал Лукин утвердился в догадке, что в штабе фронта царит крайне напряженная атмосфера, а сам Тимошенко испытывает чрезмерную нравственную усталость. И еще мнилась Михаилу Федоровичу чья-то активная предвзятость "в верхах" по отношению лично к нему. Лукину казалось, что, будь на его месте другой командарм, с иной судьбой, не стал бы Военный совет пугать его судом военного трибунала, если армия, которой он командует, не отобьет у немцев Смоленск. И эта догадка лишала последних сил, ибо когда вырывал час для сна, мысли с тиранической беспощадностью вновь и вновь обращались к последним телеграммам и тут же, рождая в сердце боль, уносили в совсем недавнее прошлое.
Впрочем, это недавнее уже маячило в памяти до неправдоподобия далеко, будто в полузабытых сновидениях. А вот мучило, бередило душу, перекидывалось зыбким мостком в сегодняшний день и объединялось с грезившейся бедой, может, даже такой тяжкой, какая случилась с первым командующим Западным фронтом генералом армии Павловым и его ближайшими соратниками.
Душевные травмы всегда пробуждают страстную энергию памяти. До сих пор не мог Михаил Федорович смириться с несправедливостью, испытанной в 1937 году. Часто память возвращала его в те времена, когда он, военный комендант Москвы, был привлечен к партийной ответственности за "притупление классовой бдительности". Все началось с чьего-то письма из Харькова, утверждавшего, будто комбриг Лукин, являясь с 1929 по 1935 год командиром стрелковой дивизии в Харькове, поддерживал там дружеские связи с начальником управления железной дороги и одним из политработников военного округа, которые потом были разоблачены как враги народа.
Так родилось на свет его персональное партийное дело.
Вначале Михаил Федорович воспринял это как нелепость. Да и все вокруг благодушно посмеивались: нашли, мол, повод для промывания косточек коменданту столицы. Но вот открылось собрание. Докладчик начал почему-то страстно и довольно картинно рисовать ситуацию: командира дивизии Лукина, как выяснилось, опутали дружескими связями ныне разоблаченные враги народа. Будучи военным комендантом Москвы, он скрыл это. К чему все могло привести?.. И пошла писать губерния... Докладчика стали дополнять вдруг "прозревшие" выступающие, воображение всех распалялось все больше... Между Лукиным и собранием образовалась пустота, и ее постепенно будто заливали бетоном отчуждения. Бетон твердел, и пустота превращалась в непреодолимую стену враждебности или настороженности по отношению к Лукину. И в итоге образовался монолит общественного мнения, порушить который было трудно. Каждый участник собрания в отдельности потом не в силах был понять, как вырос сей "монолит", на чем держалась его порочная твердь. И что удивительно: сам "подсудимый" в какое-то время тоже ощутил себя в чем-то виноватым, даж.е устыдился своей вины, хотя и не понимал ее сути... Так из ничего родилось все, хотя сам Платон, ученик Сократа, утверждал, что все состоит из всего.
Явись тогда на партийное собрание пусть один человек с просветленным взглядом на положение вещей, и все увиделось бы в ином свете, многое стало б ничтожным и смешным... Такого не случилось. В итоге - строгое партийное взыскание, а затем отстранение от должности военного коменданта Москвы.
Только со временем, проведя несколько месяцев в тревожном безделье, в мучительных размышлениях, комбриг Лукин усилиями маршала Ворошилова был направлен на штабную работу в Сибирский военный округ. Терпеливо снес тогда обиду, ибо то было смутное время, требовавшее горькой дани даже при абсурдных обвинениях. Родилось оно, как понимал Лукин, усилиями тайных врагов, карьеристов и в результате прямых ошибок иных обладавших властью, допускавших злоупотребления не только индивидуальной, но и социальной силой. Иные слои общества забродили тогда от дрожжей недоверия: кое-кому мнились затаившиеся враги даже там, где их вовсе не было и не могло быть. И часто обвинялись безвинные; тогда рушились судьбы честных людей, разверзалась пропасть перед целыми фамильными династиями... Не обошло это черное поветрие и армию, обнажив многие командные высоты и нанеся вред военному могуществу государства...
