Вера Прохорова - Четыре друга на фоне столетия
— Этот портрет не снимать! Я не хочу, чтобы о нем все узнали! — решительно сказала Прохорова.
Речь шла о работе художника Валентина Серова, висящей в изголовье кровати Веры Ивановны.
Честно признаюсь, я и не думал, что Вера Ивановна может быть такой строгой!
* * *Одним из близких друзей дяди Или был художник Валентин Серов, написавший мамин портрет.
Вообще, бабушка Вера Петровна заказала ему написать портрет каждой из ее дочерей, так что у нас было четыре работы Серова.
Она рассказывала, что одной из работ сам художник остался недоволен. И как бабушка ни умоляла его оставить портрет дочери таким, каким он вышел, Серов не соглашался. Он сложил холст на четыре части и разорвал его. Потом конечно же написал новый.
Серов ведь был художником с весьма непростым характером. Известно, что, когда он в Зимнем дворце писал портрет Николая II, в зал неожиданно зашла императрица и принялась критиковать его работу. Тогда он вручил ей палитру и кисти и предложил самой закончить портрет. Александра Федоровна пришла в бешенство, а император рассмеялся.
Родичи укоряют меня, что я держу портрет кисти Серова у себя дома просто так, без всяких предохранительных мер.
Кстати, этот портрет был на выставке Рихтера. Светик очень любил мою маму…
* * *Вот наконец впервые и прозвучало имя Рихтера. Его Вера Ивановна вспоминала потом постоянно. Даже просто, как в эту минуту, рассказывая о своем детстве.
* * *Мама воспитывала нас братом в умении во всем замечать прекрасное и ни в коем случае не пропускать его.
— Мам, — говорили мы, — ну что хорошего в цветочке, на который ты показываешь? Он же такой маленький.
— А какой он зато красивый! — отвечала она.
Или, если на улице было холодно и стоял мороз, мама показывала нам узоры на окнах и восхищалась, как они затейливо прекрасны.
Зимой нам с братом вымазывали лицо гусиным жиром, и мы в валенках и шубках отправлялись кататься на горку. Брали решето старое, дно его обмазывали навозом, заливали водой и получалась мазанка. На ней и шли кататься.
Царицыно же — такие холмы! Я с тех пор терпеть не могу плоские равнины.
Весной, когда бежали ручьи из талого снега, запускали кораблики.
Как тогда цвели вишни! Я навсегда запомнила голубое небо и цветущие деревья на его фоне! Летом ходили с няней по грибы, опята маленькие собирали.
С нами еще и папина кормилица жила. И папина мама. Так что я никогда не чувствовала ни мрака времени, в котором жила моя семья, ни напряжения. Хотя к родителям приезжали друзья, возвратившиеся из ссылки. И конечно же ни у кого из взрослых не было иллюзий по поводу той эпохи, в которую им выпало жить…
* * *О прошлой жизни у нас дома, конечно же, вспоминали. От бабушки и папиной кормилицы я часто слышала о «мирном времени» — о периоде до Первой мировой. «В мирное время продавалось то-то…» — вспоминали они. А вот о революции не говорили. Просто это не было частью нашей жизни. Как-то не воспринималось, что наш род разорен. Дедушка же в Париж уехал. Я после лагеря, когда стало можно ездить за границу, была в Париже, проходила мимо его дома на рю Гюстав Доре рядом с парком Монсо. В этом доме уже жили другие люди.
Мама моя, может, тоже хотела уехать за границу. Она предвидела возможное будущее. Но папа не представлял себя за границей, он не видел жизни без фабрики. Папа хорошо во всем этом разбирался — его отец брал его на фабрику с 10 лет, водил в цеха, папа обожал это. Так дед готовил наследника.
Мне папа потом тоже рассказывал о том, какое чудо — фабрика Трех гор. Но при этом разговора о том, что все это царство раньше принадлежало нашей семье, никогда не было.
* * *Когда в 1927 году папы не стало, рабочие Трехгорки несли его гроб из Солдатенковской, ныне Боткинской, больницы до Ваганьковского кладбища на своих руках.
А потом еще три года материально помогали нашей семье. В 1930 году мама попросила их больше не приходить — связь с нами стала уже небезопасна.
Кстати, в 1937 году, когда в стране начались повальные репрессии, за папой вновь пришли мастера кровавых дел НКВД, решив, очевидно, довести до конца начинание своей предшественницы ВЧК. Узнав, что Ивана Николаевича нет дома, они переполошились — где же он может быть, не сбежал ли?
— На Ваганьковском кладбище, — ответила мама.
* * *По инерции после ареста отца схватили и маму. Но ее довольно быстро выпустили, а мне домашние сказали, что мама уезжала навещать тетю.
А потом мы из Царицыно перебрались на улицу Фурманова, нынешний Нащокинский, в дом дедушки.
Дедушка Гучков, хоть и являлся московским головой, богатым не был. При этом никогда не брал жалование, а складывал его в ящичек, из которого в специальный день раздавал деньги нуждающимся.
Сам дедушка жил с бабушкой на Маросейке, в доме, который бабушка получила в приданое.
У самого дедушки был дом в Поповке, это рядом с Архангельским, имением Юсуповых. При встречах они раскланивались друг другу. А еще он владел имением Артек в Крыму, куда иногда ездил с бабушкой. После революции все отняли. Из дома на Маросейке позволили выйти буквально в чем были…
Так вот, дедушке принадлежал доходный дом. Он очень извинялся перед своей дочерью Любой, сестрой мамы — когда она вышла замуж, дедушка не смог ей предоставить квартиру в этом доме, так как все они были заняты жильцами. В результате семью тети поселили на нижнем этаже. «Как только кто-нибудь съедет, я тут же тебя переведу в лучшую квартиру», — пообещал дедушка Гучков. Но не успел.
Мы из Царицыно тоже переехали в этот дом и поселились в «бельэтаже». До 1933 года наша улица называлась Нащокинским переулком, а потом ей дали имя писателя Фурманова.
Мы жили в бывшей столовой, отделенной от коридора только толстым тяжелым занавесом. Потому все передвижения соседей по коридору были весьма ощутимы. А соседи у нас были разные.
В конце коридора жил сотрудник газеты «Долой алкоголь», лютый пьяница и отличный знаток алкоголя по фамилии Гаврилов-Терский. Нас он замечал только тогда, когда мы своими проделками вмешивались в его жизнь. Братья однажды залепили ему все окно снегом. Очнувшись от запоя, Терский подумал, что он погребен под снегом и страшно испугался.
На вид он был страшноват, так как, несмотря на молодой возраст (ему было лет 35), его лицо было настолько изменено и искажено алкоголем, что трудно было себе представить, что Терский умеет писать, читать или вообще исполнять человеческие функции.
