Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна

Он зашел, чтобы повести Тасю в театр. Хорошо сшитый костюм, сверкающие ботинки, безукоризненный пробор и даже крошечный бутон гвоздики в петлице. Букет таких же бледно-розовых, пахучих гвоздик он преподнес Софье Николаевне, и она так и стояла с ним в руках. Ей хотелось спросить Михаила об экзаменах и дальнейших планах визита Тани. Намерен ли он знакомить ее с матерью, сдружились ли они. Но она молчала, потому что видела гораздо больше того, что мог бы рассказать ей этот расфрантившийся юноша. «Влюблен, безумно влюблен! Вот это фокус!» — пронеслось в ее голове. Спешно прикидывая, во что может вылиться эта история, поклонница Фребеля продолжала светскую беседу:

— Что за ужас этот пожар! Опера сгорела прямо после постановки «Евгения Онегина»! — с деланным огорчением воскликнула она, отмечая взгляд Михаила. Со всем нетерпением ожидания он смотрел на темно-зеленые складки портьер в дверях, из которых должна была появиться Тася.

— Сгорела дотла! — подтвердил Михаил. — А когда я был еще маленьким, кажется, в девятьсот первом году, на этом месте открылся новый театр оперы и балета. Его спроектировал петербуржец, академик архитектуры Шретер при участии своего земляка архитектора Николаева. Для этого ему пришлось выиграть Всемирный (ни больше ни меньше) конкурс на лучший проект Киевской оперы.

— Вот уж эклектичное сооружение! И все в городе считают, что оно похоже на огромную черепаху! — выразила тетя Соня мнение киевской общественности. — Но что меня поражает, Михаил, это твоя память. Шпаришь как по писаному. Специально готовился?

— Сам не знаю, откуда все в голове засело! — засмеялся Михаил и, обомлев, застыл.

Вошедшая в гостиную Тася была прекрасна! Короткая, чуть не до колен, широкая юбка из черной тафты, блузка с пышными рукавами и прошвами необычайно шли ей. Вырез на груди открывал трогательные худенькие ключицы и цепочку с золотым крестиком. Волосы она уложила короной и вид имела торжественный.

— Совсем невеста! — брякнула тетя Соня и выругала себя за длинный язык.

…Давали «Фауста».

Сцена то ярко вспыхивала, то меркла, темную лабораторию Фауста сменяла вакханалия Вальпургиевой ночи, веселье трактира — мрачные застенки тюрьмы Маргариты.

Они сидели в первом ряду бенуара. Взгляд Михаила был прикован к Тасиному лицу, то озарявшемуся отсветом рампы, то бледневшему. Он знал оперу наизусть, на домашних вечерах пел все партии, кроме, конечно, женских. «Фауст» был для него частью того, что составляет личное богатство, собственную сокровищницу. И теперь он дарил его Тасе. Ему было очень важно, чтобы она воспринимала все происходящее на сцене как он сам. Чтобы она плакала и замирала от восторга вместе с ним. Но Тася не плакала, и трудно было понять, от чего хмурятся ее прямые брови. Единственное, что Михаил понял сразу же, — эта явившаяся ему из мечтаний и фантазий девушка — и есть его Маргарита! Нежная, преданная, чистая, любящая. И самая прекрасная.

Вышли молча и, оторвавшись от выходящей из театра шумной толпы, свернули в густо заросший липами переулок.

— Тебе не понравилось? — осторожно поинтересовался Михаил, глядя на ее бледный профиль.

— Артисты хорошо пели. Особенно Мефистофель. Не думай, что я равнодушна к сцене. Я часто бываю в театре. У моей гимназической подруги отец — директор театра Очина, и мы постоянно ходим в ложу! Особенно я люблю пьесы Стриндберга и Островского. А на «Гамлете» плакала! Честное слово! Даже нос распух.

— Сегодня ты скучала.

— Это же опера… понимаешь, трудно поверить в то, что происходит, какое-то все ненастоящее…

— Это как раз самое настоящее! — горячо запротестовал Михаил. — Самое-самое! Это гениальная музыка, и ничто не может ее испортить. Ни тупой исполнитель, ни рухнувшие декорации, ни пыльный занавес. Понимаешь? Она звучит во мне такой, как была задумана автором. И каждый раз наново проходит через меня!

— Наверно, я плохо знаю эту оперу и обращала внимание на всякие пустяки, — живо согласилась Тася. Она сейчас лишь поняла, что значило для Михаила ее впечатление. Конечно же, он прав: дивная музыка — это главное. Он во всем прав. И совершенно очарован ею. Здесь так темно от скрывающих фонари лип. Почему же не целует?

— Мы не туда свернули, — заметила Тася, — Большая Житомирская налево.

— Верно. Это потому, что мы направляемся не к Софье Николаевне, а ко мне. Вон там начинается Андреевский спуск, идущий под гору до церкви Николы Доброго на Подоле. Там служит отец Александр Глаголев — большой друг моего покойного отца. Мама к нему часто ходит. Вообще-то семейство у нас молодежное, а потому более светское. Особо религией не увлекаемся.

— Тетя Соня будет нас ждать и волноваться.

— Я сказал ей, что если мы не попадем в театр, то поедем ночевать в Бучу — там у нас летний домик. — Михаил смотрел перед собой. — Я солгал. Мне очень хотелось, чтобы ты пришла ко мне домой. Не бойся, все на даче.

— Мы обязательно еще раз послушаем «Фауста». — Тася дрожала. И дело было не в опере — дело было в том, что в эту ночь она станет женщиной.

— Дома я тебе спою все сам — ты поймешь, я уверен. Я ведь мечтал стать оперным певцом. Или театральным актером. Но у нас в семье по маминой линии полно врачей, и мне кажется, это самая лучшая профессия. — Он говорил, думая о другом, с восторгом и ужасом предвосхищая другое. То самое, что мучило и жгло с первой встречи.

— У меня еще гимназия в голове сидит. Я даже серьезно не думала ни о какой профессии. Если честно — учиться терпеть не могу Больше прогуливаю. А на занятиях раньше так волновалась, что даже заикаться начала. Трудно мне все давалось.

— А я, кажется, с первого класса стремился к университету. Эти восемь лет учения! Сколько в них было нелепого и грустного и отчаянного для мальчишеской души, но сколько было радостного… Но зато и весна, весна и грохот в залах, гимназистки в зеленых передниках на бульваре, каштаны и май, и, главное, вечный маяк впереди — университет, значит, жизнь свободная. Понимаешь ли ты, что значит университет? Воля, деньги, слава, слава…

— Слава? Ты мечтаешь о славе?

— Еще как! Разве можно не мечтать о славе? Я непременно совершу нечто такое, что обо мне узнают все… Вон смотри, наши окна на втором этаже. Это странный дом, у него номер тринадцать, между прочим, с улицы он двухэтажный, а со двора — одноэтажный. За двором жуткий обрыв. А на первом этаже живет инженер с супругой, он хозяин этого дома.

Они вошли в темный подъезд и поднялись по лестнице.

— Тише… Уже поздно. — Миша открыл ключами двери квартиры. — Вообще-то все привыкли, что из наших окон допоздна грохочет хохот и музыка. Николай, мой брат, потрясающе играет на гитаре, Иван — самый младший — на балалайке. Сестры поют, музицируют… Домашний театр. Кто ты у нас будешь? — В центре полутемной гостиной у закрытого пианино Михаил обнял Тасю, вглядываясь в ее тревожное лицо. Сквозь тюлевые занавеси проникал свет фонаря, преображая комнату в таинственный грот или лунный сад — словом, во что-то совершенно оперное.

— Не знаю… Я… Я только раз выступала в благотворительном спектакле… Поставили любители «Жизнь за царя». Я мальчонку изображала: «Отво-ри-и-те! Добрый конь в поле пал, я пешком добежал. Отвори-и-те!» — Голос ее замирал. — И все…

— А я знаю! Знаю, кем ты будешь. — Прямо глядя в ее глаза, Михаил сказал раздельно, с нажимом на каждое слово: — Ты будешь моей женой. И в спектаклях, и наяву. Правда, в спектаклях я редко изображаю героев и принцев — ты будешь женой комика! Как жена Мольера.

— Мне кажется, ты жадничаешь. — Тася вывернулась из объятий. — Хочешь стать певцом, комиком, врачом, писателем — тебе придется менять профессии каждый месяц.

— Да! И во всех я достигну совершенства. Ведь рядом будешь ты.

Михаил зажег свечи в подсвечниках, по стенам и шторам побежали тени.

— Это наша печь, старенькая мебель, вытертый плюш и хромое кресло. Никаких ковров. Но пианино! Пианино непременно должно быть открыто. И на нем ноты! — Михаил поднял крышку, стал ворошить стопку растрепанных нот.