Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир
Слухи множились.
— Надо эксгумировать тело и провести экспертизу, — высказал свое мнение двоюродный брат отца, в то время руководивший Народной партией, Мумтаз Бхутто, во время визита соболезнования в Сихале. — Это принесет нам политические дивиденды. — Думать о политической выгоде? Отец мой мертв. Эксгумация тела не оживит его.
— Они не давали ему жить и в тюремной камере смертника, — ответила я дяде Мумтазу. — А теперь он свободен. Пусть покоится в мире.
— Ты не понимаешь исторической важности этого действия, — настаивал мой дядя.
Я покачала головой:
— История будет его судить по делам его, по жизни. Де тали смерти его не имеют значения. Нет, не нужно беспокоить его после смерти. Пусть хоть теперь отдохнет.
Племянницу матери Фахри допустили в Сихалу выразить нам соболезнование. Разрешили приехать и моей школьной подруге Самийе Вахид. Обе облегченно вздохнули, когда увидели, что мы, по их мнению, «держимся молодцом».
— Там распускают слухи, что вы настолько убиты горем и пали духом, что думаете о самоубийстве, — сообщила Самийя о еще одной «утке», выпущенной в свет узурпаторами.
Эмоциональная Фахри сразу бросилась обнимать мою матушку, утешая ее на фарси.
— Нусрат-джун, жить не хочу. Дня бы этого не видеть! Этой гнусной собаке Зие петли мало…
Фахри обнимает и меня. Годом раньше она, проскользнув сквозь полицейский кордон у нашего дома, первая принесла весть мне о смертном приговоре отцу. Я сидела в гостиной, когда она внезапно ворвалась во входную дверь и распростерлась ниц в холле, горестно завывая и колотясь лбом об пол. Через полчаса и для нее был готов ордер на арест, следующую неделю она провела со мной, отрезанная от семьи, от мужа и маленьких детей. А ведь она к политике не имеет никакого отношения, всю жизнь интересовалась лишь ма-джонгом да бриджем.
Теперь мы плакали вместе. Она рассказала, что сотни людей: рабочие и ремесленники, водители такси, уличные торговцы, — собираются в нашем саду в Карачи, готовясь совершить сойем, нашу религиозную церемонию по случаю третьего дня со дня кончины. Уже не один день вечерами к дому нашему десятками прибывают женщины, молятся за душу отца, поднимая над головами книги Священного Корана.
Армейская форма, предмет национальной гордости, стала ненавистной, сказала Фахри. В самолете из Карачи они отказались сесть рядом с военными. «Убийцы!» — восклицали они. Остальные пассажиры опускали головы в знак почтения к скорбящим. Все молчали, и на глазах у многих были слезы.
Мы подали заявление на посещение могилы отца в сойем, и в семь часов утра седьмого апреля нам приказали приготовиться к выходу в течение пяти минут. Черной траурной одежды у нас с собой не было, поехали в том, что взяли с собою в нашу тюрьму.
— Быстрей, быстрей! — торопил приставленный к нам офицер. Они все время торопили нас, боясь, что люди выкажут симпатию к нам, тем самым показав свое негативное отношение к режиму военного положения.
Но не все военные превратились в бездушные машины. В аэропорту экипаж военного самолета выстроился, чтобы встретить нас, строем почетного караула. Они стояли с опущенными головами, а когда мать вышла из автомобиля, отдали ей честь, почтили тем самым вдову человека, который вернул из индийских лагерей военнопленных свыше девяноста тысяч наших соотечественников, товарищей по оружию этих летчиков. Не все страдали забывчивостью. Во время короткого полета экипаж предложил нам чай, кофе, сэндвичи, и лица их выражали печаль и сочувствие. Действия нескольких преступников тяжким грузом легло на плечи многих невинных людей.
Самолет приземлился не в ближайшем к деревне Гархи-Худа-Бахш аэропорту Моенджодаро, а в Джакобабаде, в часе езды. В довершение к этому местное военное начальство направило нас не кратчайшим маршрутом от аэропорта к деревне, по современным дорогам, построенным отцом, а в объезд, по ухабистым проселкам, где водитель отчаянно крутил баранку, объезжая выбоины. Все сделали для того, чтобы никто не заметил нас в душной зашторенной машине. Мы взмокли и пропылились насквозь, пока добрались до нашего семейного кладбища.
Я двинулась к узкой калитке, сопровождающий офицер последовал за мной. Я остановилась.
— Нет, — сказала я. — Вам сюда нельзя. Никому из вас сюда нельзя. Это наше кладбище. Вам здесь нечего делать.
— Но у нас приказ не выпускать вас из виду.
— Я не могу разрешить вам сюда войти и нарушить святость этого места. Вы убили моего отца. Вы отправили его сюда. Мы должны почтить его память одни, без вас.
— Но нам приказано все время находиться рядом.
— Тогда везите нас обратно, — решительно заявила мать и повернулась к автомобилю. Офицер сдался, и мы ступили на территорию кладбища, в знак почтения оставив обувь у входа.
Тихое, мирное, знакомое мне место. Последняя обитель многих поколений Бхутто, жизнь которых удалась лучше нашей. Здесь мой дед, сэр Шах Наваз Хан Бхутто, бывший премьер-министр штата Джунагад, удостоенный рыцарского достоинства Британской империи за службу в Бомбее до разделения Британской Индии на две страны. Здесь его жена, леди Хуршид. Мой дядя Сикандер Бхутто, его легендарный брат Имдад Али, о котором рассказывают, что, когда он проезжал в коляске по Эльфингстон-стрит, главной улице Карачи, английские леди выскакивали из лавок на него поглазеть. Многие, многие лежали здесь, в земле, которая породила нас и в которую мы возвращаемся после смерти. Отец мой привез меня сюда перед отправкой в Гарвардский университет в 1969 году.
— Ты отправляешься в далекую Америку, — сказал он мне, стоя среди могил предков. — Увидишь много интересного, удивительного, узнаешь много того, о чем раньше не имела представления. Но запомни: что бы с тобой ни случи лось, вернешься ты сюда. Здесь твое место. Здесь твои корни. Все мы здесь, вместе, в земле, давшей нам рождение, принимающей нас после смерти. Прах земной и жаркий воздух Ларканы в твоих костях. Здесь тебя похоронят.
Слезы застилают глаза. Оглядываюсь, ищу могилу отца. Я ведь не знаю, в каком месте его предали земле. Натолкнувшись на его могилку, взгляд чуть было не скользнул дальше: небольшой холмик сухой земли, посыпанной засохшими цветочными лепестками. Мы с матерью опускаемся наземь у изножья могилы. Не верится, что там, внизу, скрыт отец. Опускаюсь на колени, целую землю там, где должны находиться его ноги.
— Прости, отец, если я в чем-то провинилась перед то бой, — шепчу я.
Нахлынуло одиночество. Как и все дети, я воспринимала отца как нечто данное изначально, само собой разумеющееся. Теперь, потеряв его, ощущаю пустоту, которую ничем не заполнить. Однако я не плачу, ибо верю, как и положено мусульманке, что слезы клонят дух к земле и лишают его свободы.
Отец мой заслужил свободу, дорогой ценой достался ему мир. Страдания его в прошлом. «Слава Ему, всего Правителю, — цитирую я суру Йа-Син Священного Корана. — К Нему вы все вернетесь». Душа отца в раю, с Господом.
В аэропорт мы возвращаемся еще более запутанным и изнурительным маршрутом, но встречает нас тот же экипаж, так же торжественно. И так же нас обыскивают при въезде в Сихалу, те же ободранные комнаты ждут нас в конце пути. Однако мною овладевает ощущение умиротворенности, новой уверенности в себе.
Не сдаваться, не отступать перед трудностями. Бороться против превосходящих сил врага и победить. В сказках, которые отец рассказывал нам, детям, добро всегда торжествовало над злом.
«Используешь ты возможность или упускаешь ее, действуешь по первому побуждению или обдумываешь, храбр ты или робок, буен или кроток, — выбор твой, выбор всегда за тобой, — говорил он нам. — Вы определяете выбор своей судьбы».
Теперь, в охватившей Пакистан тьме военной диктатуры, дело отца стало моим делом. Стоя над могилой отца, я ощутила, как его убежденность стала моей, и поклялась, что не успокоюсь, пока демократия не вернется в Пакистан. Я пообещала ему, что не дам угаснуть разожженному им огню надежды. Он стал первым лидером страны, говорившим от лица народа, болевшим за народ, а не за его военную или аристократическую верхушку. И я должна продолжить его дело.
