Анри Труайя - Гюстав Флобер
Устроившись в квартире на улице Мурильо, он спешит укрыться в Круассе, дабы заняться бумагами Луи Буйе и написать статью о жизни и творчестве умершего друга. Эта работа возвращает его в счастливое прошлое, он глубоко переживает невосполнимую потерю. Хватит ли у него смелости взяться за новое произведение? «Я больше не испытываю потребности писать, ибо писал только для одного человека, которого больше нет. Вот истинная причина! – пишет он доверительно Жорж Санд. – И тем не менее я продолжу писать. Только без особого желания, воодушевление прошло. Людей, которые любят то, что я люблю, которые беспокоятся за то, что волнует меня, осталось так мало!.. Кажется, я превращаюсь в ископаемое, в существо, которое не связано с мирозданием… Почти все мои старые друзья женаты, занимают положение, целый год думают о своих делишках, во время отпуска – об охоте, после обеда – о висте. Я не знаю ни одного, кто был бы способен провести со мной полуденное время за чтением какого-либо поэта. У них свои дела; а вот у меня дел нет. Заметьте, что социальное мое положение то же, что и в восемнадцать лет. Племянница, которую я люблю как свою дочь, со мной не живет, а моя дорогая матушка становится такой старенькой, что с нею ни о чем (кроме ее здоровья) разговаривать нельзя».[465]
В самом деле, Каролина бывает редко в Круассе. Комманвили много путешествуют по делам мужа или ради удовольствия. Они купили тем временем особняк в Париже, где у госпожи Флобер есть своя комната. Только комната очень маленькая. Не обидит ли это пожилую женщину? Она почти глухая, нужно громко говорить, чтобы она услышала. Флобер с тревогой думает о том, что и она скоро оставит его. Тем временем уходит из жизни еще один близкий человек. 20 июня 1870 года на руках у старшего брата Эдмона умирает, потеряв рассудок, Жюль де Гонкур. 22 июня Флобер присутствует на погребении и несколько дней спустя пишет Каролине: «Какие похороны! Мне едва ли приходилось видеть более печальные. В каком состоянии был бедняга Эдмон де Гонкур! Тео (Теофиль Готье), которого считают человеком бессердечным, заливался слезами. Что касается меня, то я тоже не был смел: церемония, проходившая в страшную жару, уничтожила меня». А Жорж Санд пишет откровенно: «Из семи человек, которые с самого начала были на обедах у Маньи, осталось только трое! Во мне столько гробов, как на старом кладбище! С меня довольно, право! И, несмотря на все это, я продолжаю работать. Вчера с грехом пополам закончил статью о моем бедном Буйе. Посмотрю, нельзя ли будет восстановить одну его комедию в прозе („Слабый пол“). После чего примусь за „Святого Антония“.[466] Этот „Святой Антоний“ необходим ему, по его собственным словам, как „нечто необычное для того, чтобы поднять свою бедную голову“».[467]
Впрочем, едва он погрузился в фантастические видения своего героя, как реальные события отвлекают его снова. Отношения между Францией и Пруссией с каждым днем становятся все более напряженными. Несмотря на то что король Гийом I отказался посадить на трон Испании германского суверена, министры Наполеона III требуют гарантий на будущее. Гийом I учтиво отказывает, однако Бисмарк, чувствующий себя более сильным, передает в прессу ряд скандальных фактов для французского посла. В Тюильри считают, что такое оскорбление не может остаться безнаказанным. Ловко подготовленный пропагандой народ вспыхивает. Вечером 14 июля огромная толпа кричит на парижских бульварах: «На Берлин!» Поют «Марсельезу» и «Прощальную песнь». По обе стороны границы объявлена мобилизация. 19 июня 1870 года Франция объявляет Пруссии войну. Флобер потрясен. «Глупость моих соотечественников вызывает отвращение, удручает меня, – пишет он Жорж Санд. – Неисправимое варварство человечества отзывается во мне мрачной печалью. От энтузиазма, в основе которого нет идеи, хочется околеть, чтобы ничего не видеть. Добряк-француз собирается воевать: во-первых, потому, что думает, что его спровоцировала Пруссия; во-вторых, потому, что естественное состояние человека – жестокость; в-третьих, потому, что война хранит в себе элемент мистики, которая увлекает толпы… У готовящейся чудовищной бойни даже нет предлога. Это желание сражаться только ради того, чтобы сражаться… Я начал „Святого Антония“, и дело пошло бы довольно хорошо, если бы не думал о войне!»[468]
Чтобы спастись от криминальной абсурдности мира, он, как всегда, видит только одно средство: похоронить себя в своей дыре, согнуть спину и писать, писать…
Глава XVII
Война
С начала военных действий Флобер хотел бы оставаться беспристрастным. Патриотическое безумие ему не по душе. Он осуждает эту войну во имя культуры. И в который раз принимается за народ и его представителей. «Почтительное отношение ко всеобщему избирательному праву, его фетишизация возмущает меня больше, нежели идея непогрешимости папы, – пишет он Жорж Санд. – Неужели вы думаете, что если бы Франция управлялась не толпой, а была во власти мандаринов, мы бы дошли до этого?» Для него спасение не в низших слоях общества, а в свободе решения, предоставляемого элите. В любом случае он не видит ничего хорошего в будущем. Надвигается «мрак». «Мы, наверное, слишком привыкли к удобной и спокойной жизни. Озабочены материальным. Нужно вернуться к великой традиции – не придавать большого значения жизни, благополучию, деньгам – ничему».[469]
Ограничивая себя высокомерной философией, он жадно читает газеты. 7 августа правительство объявляет о поражении при Фришвиле и Форбахе. Общественное мнение настолько потрясено, что 9 августа созывают Палату депутатов. Министерство Эмиля Оливье пало, и на смену ему пришло министерство правой ориентации графа Поликао. Со дня на день ждут сражения при Меце. Напуганная событиями, Каролина возвращается из Люшона, заезжает в Круассе, потом отправляется в Лондон. Эрнест Комманвиль тем временем получил важный государственный заказ, который пустит в ход его лесопильню. Этому не следует жаловаться на войну!
Жадный до новостей Флобер не может оставаться на месте и садится в парижский поезд. В столице он останется только на три дня. Его раздражает настроение соотечественников, которые мечутся между иллюзией и отчаянием, смелостью и страхом, стыдом и гордостью. «Какая глупость! Какая трусость! Какое невежество! Какое самомнение! Меня тошнит от соотечественников… Этот народ заслуживает, наверное, наказания, и боюсь, как бы он не был наказан».[470] Это категоричное суждение не мешает ему возмущаться при мысли о том, что прусские сапоги уже топчут священную землю Франции. Он не может стоять в стороне от столкновения, как думал поначалу. Несмотря на возраст и усталость, он хочет участвовать в защите страны. «Если Париж будет осажден (во что я теперь верю), – пишет он Каролине, – я решился уйти отсюда с ружьем на плече. Думаю об этом почти с радостью. Лучше сражаться, чем съедать себя от скуки, как я».[471]
