Фриц Питерс - Детство с Гурджиевым. Вспоминая Гурджиева (сборник)
Это моё «состояние бытия» продолжалось недолго. Простой факт начала Второй мировой войны оборвал почти все мои «религиозные» чувства, и не только их. Несмотря на это, где-то в конце войны состоялась моя наиболее важная встреча с Гурджиевым.
Глава 12
Даже сейчас мне сложно описывать мою следующую встречу с Гурджиевым в конце лета 1945 года, за несколько недель до сброса первой атомной бомбы в Японии. Это описание нужно предварить пояснениями причин моего состояния в то время.
Я работал с 1940 по 1942 годы в Нью-Йорке и Вашингтоне – в основном на английское правительство – и был эмоционально очень вовлечён в «военное напряжение». Ко времени моего призыва у меня была возможность получить отсрочку, но я чувствовал, что для меня будет «неправильным» избегать опыта реальной войны, и я оставил всё как есть.
Армейская жизнь поглотила меня достаточно быстро, я был шокирован ею и теми людьми, с которыми мне пришлось общаться. Я знал, что каждый человек стремится провести свою жизнь в рамках маленького социального круга, своего типа и класса. Я бы никогда даже не узнал о существовании столь многих типов и классов людей, которых я встретил на службе в течение первых нескольких недель.
Ужас от последствий войны пришёл ко мне за рубежом. Я не был готов к массовым бомбардировкам и другим подобным кошмарам. На момент поступления на службу я толком ничего об этом не знал. Я считал, что у меня хорошая заграничная секретарская работа, и был доволен тем, что выполняю целесообразный труд и тем самым принимаю участие в войне. Несмотря на то, что служба была прежде всего скучной, я был счастлив быть настолько занятым, чтобы у меня не было времени на любое активное размышление. Но сильные, даже если и подавленные чувства должны были найти какой-то выход, и через несколько месяцев я соскользнул в долгосрочную депрессию. Из-за этого я стал много есть и набирать вес. Это было следствием того, что было для меня намного более страшным, чем любая депрессия. У меня была серия, как мне казалось, сверхъестественных спасений, случившихся при зловещих обстоятельствах. Я опишу два из них. Как-то раз, во время манёвров в Англии, я работал за своим рабочим столом в «штабной» палатке в компании нескольких офицеров – их было девять или десять. В этот момент началась воздушная атака, но никто не обратил на это особого внимания. Я вышел, чтобы пойти в полевую уборную, и во время моего короткого отсутствия в палатку попала бомба и всех, кто там был, разорвало на кусочки. Я увидел свою пишущую машинку в нескольких футах от меня – в идеальным состоянии, что показалось мне просто сверхъестественным.
В другой раз я поехал на выходные в Торки на южном побережье Англии. Вместе с ещё одним солдатом мы остановились напротив какого-то здания, чтобы посмотреть на парк под нами. Неожиданно мы были обстреляны шестью германскими боевыми самолётами, которые прошли «под радаром», почти на уровне моря. Это случилось настолько быстро, что ни мой друг, ни я ничего не могли сделать, и просто застыли ошеломлённые. В парке было убито много людей, и когда один из самолётов обстрелял здание, возле которого мы стояли, мой друг был разорван пулями, которые прошли от меня в нескольких дюймах, хотя мы были не далее трёх футов друг от друга.
Как я уже упоминал, это только два случая, – а было их намного больше, – которые оказали на меня зловещее воздействие. Во-первых, моя реакция была довольно странной – почему так случилось, что я был человеком, который не должен быть убит? Был период, когда я почти верил в то, что «заколдован» и в некотором смысле избран. Но время шло, случалось всё больше и больше подобных счастливых исходов, и я начал активно возмущаться из-за этого. Вокруг меня так часто погибали мои соратники, что я начал желать умереть вместо них. Гнусность войны – что очевидно – была большей, чем я мог понять, и поскольку она продолжалась, бессмысленно и бесконечно, жизнь сама по себе утратила любой смысл, который у неё когда-либо был – и я вообще не был уверен в том, что он был. Не было никаких чувств справедливости, патриотизма или верности, которые могли бы оправдать массовые убийства, и у меня были очень серьёзные сомнения по поводу смысла человеческого существования. Я часто думал о Гурджиеве в эти дни, пытаясь представить, как бы он объяснил, если бы мог, военные действия, но не мог вообразить никаких ответов или объяснений, которые он мог бы дать.
В конце концов, после «дня Д» – высадки союзных войск в Нормандии 6 июня 1944 года – эта проблема стала для меня настолько важной, что я не мог больше ни о чём думать и подошёл очень близко к грани полного нервного срыва. Когда меня госпитализировали, я как-то смог, в своём чрезвычайно нервном состоянии, убедить моего генерала дать мне возможность съездить в Париж, где я мог бы, как я надеялся, увидеть Гурджиева. Даже сейчас я не знаю, как я смог убедить генерала. Мы располагались в то время в Люксембурге, и был регламент, что никто из этой местности не может получить никакого увольнения в Париж, кроме как по крайне важным причинам. Хотя я и не знаю, какие причины были указаны в моём случае, но я, несомненно, произвёл впечатление на генерала, раз он дал мне особое разрешение.
К моменту отъезда в Париж я не спал несколько дней, много потерял в весе, у меня пропал аппетит, и я был в состоянии, очень близком к тому, которое можно назвать некой формой сумасшествия. Даже сейчас я могу живо вспомнить долгое путешествие на поезде (все железнодорожные линии подвергались бомбежкам, и мы передвигались взад и вперёд по большой части Бельгии и Франции для того, чтобы просто добраться до Парижа). Особенно хорошо я помню моё убеждение, что если я не увижу Гурджиева, то не смогу жить дальше. После бесконечной поездки мы наконец добрались до Парижа. Я благодарен сержанту, который ехал со мной в купе, сумел устроить кофе и бренди и поправлял моё одеяло в течение всей ночи. В каком-то смысле Париж, который я научился любить ребёнком, был в некотором роде тонизирующим средством и дал мне прилив энергии, достаточной для того, чтобы я помог сержанту найти комнату в отеле и начал поиски Гурджиева, хотя я не имел никакого понятия, где он живёт. Телефонная книга не помогла мне, и в моём специфическом состоянии я начал впадать в отчаяние. Я смог не потерять голову и хорошо отобедал. После этого я стал методично вспоминать имена некоторых из его учеников, которых я знал в прошлом и кто мог быть сейчас в Париже.
Я приехал в Париж около пяти часов вечера, и было немногим более девяти того же вечера, когда я наконец определил местонахождение одной пожилой женщины, которая была в Приоре, когда я был там ребёнком. Она не только заверила меня, что Гурджиев находится в Париже, и что я смогу увидеться с ним уже на следующий день, но и предложила мне комнату на ночь. Я с благодарностью принял предложение, и мы проговорили с ней допоздна, что в некоторой мере облегчило мою нервозность. Даже тогда я ещё был убеждён, что должен увидеться с ним прежде, чем смогу расслабиться, и плохо спал этой ночью.
