Виктор Лихоносов - Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью
Побывали мы и на кладбище у могил Громославских, родственников Марии Петровны, и у могилы матери писателя.
Второе хождение в Вешенскую кончилось.
Теперь уж не подумаю вдалеке (как бывало со мной не раз), что где‑то над Доном проснулся вместе со всеми М. А. Шолохов…
27 мая 1985 года
Перед последней записью…Год назад я написал иронический пустячок, в котором, впрочем, скрылась кое — какая «чистая правда». Хотел я было послать его на 16–ю полосу «Литературной газеты», но засомневался: явление стареет на глазах, а юмора маловато — так пускай полежит в столе. Но один из прототипов опять завалил жалобами все кабинеты: его роман о розовой любви отвергло издательство. Замученный жалобами редактор никого не мог убедить, что роман о любви — это старческая пошлость. Всем почему-то нравились смачные коллизии романа и «отдельные места».
Например, такие.
«Он ласкал, целовал ее, гладил всюду с прищупом и с чувством, и она до сорочки подготовила себя сама и его попросила немножко помочь. Потом удалилась в область бессознания от пламени полного счастья. Артем опять схватил ее поперек тела, но внезапно взбудил свою совесть и силу своей воли и победил себя, спрыгнул с теплого, как тесто, живота…»
Я пришел домой и вынул из ящика свой пустячок.
Вот он.
Классики местной литературыДо конца года было еще далеко, а на сберегательной книжке оставалось всего шестнадцать тысяч. Конец века нес одни расходы, и писатель Дутов все глубже задумывался о самоокупаемости таланта.
Были щедрые времена, да прошли. Дутов, самый популярный на малой родине писатель, три раза в неделю
вынужден был хромать в издательство и доказывать с палкой в руке какому‑то желторотому юнцу, что большая литература нужна всегда.
— Много масляных красок кладете на полотно, — как можно деликатнее и хитрее уминал дорожку к отказу юнец. — Вы пишете: «Лучи заходящего солнца окрашивали противоположный небосвод и стекла сберегательной кассы». Это великолепно, это фламандская живопись, но хоть чуть — чуть бы акварели, чуть толще кисточку взять.
— Нас уже всего двое, — предупреждал он. — Полукорытов да я. Есть и молодые последователи, но не такие закаленные сторожа правды, как мы. Переведется литература, захочется попросить рукопись у нас, а мы там лежим. А вы кого жалеете? Того, который идет по улице и головой качает, как лошадь, в гору? И того, кто разъелся так, что просит свою жену завязать на ботинке шнурки? Ты ж сам местный, подумай, чей карман обедняешь. Вот! — вынимал он помятую пятерку. — Последняя! На фарфоровые зубы Дутову не хватит. А с моего тиража все детясли кормились.
— Я не у вас учился, а у Тургенева. Именно, когда стоишь в сберкассу снимать проценты, лучи заходящего солнца бьют прямо тебе в глаза. Да хоть спросите у Полукорытова!
— Полукорытову мы то же самое говорили. Любит большие полотна! Мы предложили ему сократить двести страниц, а он еще сто добавил.
— Дутова тогда печатайте! Чувствуйте пульс на руке общества. Как мы. Бывало, на базаре стоишь целый день с фундуком, с цветами, так мимо тебя все народы пройдут. Отсюда и речь, и характеры. И глубокая народность.
— Шестую книгу вашего романа мы не потянем, — сказал юнец и механически перелистнул добытую вчера по звонку книгу Вересаева «Пушкин в жизни».
— Народ вам не простит. Ты видел, сколько огурцов в ларьках всю зиму? Завалили город солеными огурцами. Нам не дано угадать, как наше слово отзовется. Никто бы не поверил, что после третьего тома мою художественную идею подхватят самые отсталые хозяйства.
— Огурцы чудесные, — чмокал юнец. — Да еще к водочке. К «Посольской».
— О — оо! — заревел Дутов, надеясь на послабление. — Приходи, у меня «Посольская» прямо на балконе стоит.
— Вы же говорили, последняя пятерка в кармане.
— То я с третьего тома закупил. Слух прошел, что повышение цен будет.
На минуту юнец возвышенно задумывался о значении цен в своей жизни, о влиянии цен на применение художественных средств в романах, и ему стало жаль этого старичка, в общем‑то невиноватого, что его прямо с грядки вырвали на писательский рынок.
— Подумай хорошенько о народе, — советовал Дутов мирно. — Вот Вересаев, видишь, как к Пушкину относился. И ты бы ко мне так.
— Вы на меня две толстых папки жалоб написали. Все инстанции вами занимались. А какие расходы!
— Ну а если моими романами питались целые поколения, то что ж — мне теперь нельзя купить лишний килограмм телячьих ножек? Это тоже надо учитывать. Не этих же печатать, какие против наших задач. Принципиальность с нас берите. Где надо, и мы поможем. Если тебе джинсы нужны, то у меня авторитет в каждом магазине, скажи, напишу записку. Думай принципиально.
Дутов пересаживался в угол и позой упрямого ребенка добивался пробуждения совести у недозрелого редактора.
«Из‑за этих выхристюков некогда позвонить в магазин, там ножки телячьи пообещали, до того холодца хочется! Голодовку бы им объявить, да, как назло, позавчера моя Мокрина Ивановна раздобыла севрюгу за 50 рублей… Э — эх, нету правды на земле!»
Дутов встал и грозно попрощался:
— Имейте в виду: Дутов к тому еще и стилист!
«Не наши сидят у руля! — вздыхал он по дороге из
магазина, еле держа сумки с телячьими ножками. — Не так мы подготовили замену. Упустили момент. Как нас печатали, когда мы в начале пути выкосили гектара два амброзии! Что ни принесешь — молчат, но берут. Знали, что и их выкосим. Не те редактора стали, а кто и стоял на народной платформе — перевернулся. И, главное, конечно, — это смерть Павла Чирия, представителя как раз нашей большой культуры. То был реда — актор. Без кабинета со служебным телефоном, редактор на дому. Поставишь ему на стол написанные на скорую руку девятьсот страниц, он тебе все дочиста исправит, перекинет абзацы и главы, своей рукой каждое слово отредактирует до того, что читаешь, бывало, в лежачем положении сам себя, а кажется, что писал Полукорытов или Тургенев: ну до того здорово, до того интеллигентно! И недорого брал: третью часть от тиража. Со — овесть была! А теперь у кого из них совесть? Нас четверо к нему в очередь стояло: Полукорытов (зерновая тематика), Друзякин (бахчеводство), Теребило (роман — плакат на любую тему) и я (огурцы, редиска, морковка, кабак). Я последний раз в очереди был первый, но Полукорытов завез несколько мешков ячменя и овса, а в моем подшефном хозяйстве, где я под видом почетного колхозника всегда брал еще и мясо, и мед, как раз на морковку и кабак был неурожай. — Дутов покривился от боли. — Как я его просил: Павло, будь добр, не умирай! Не умирай, Павло, пока мой роман не перепишешь. Я ж тебе и мумиё достану. Другие мою народность без твоей руки не почувствуют. Не пойду же я к этому лирыку — у него в произведениях парни к бабам в окна лазят и, когда гром грянет, брюки в хате забывают. Чего он там поймет? Лирыку я сам мог бы за пять минут написать. Пусть попробуют народные пласты поднимать! Не умирай. Умрешь, и сразу умрут за тобой все четыре писателя. Подожди, пока я живой. Полукорытов тебе какой‑нибудь смолы с хоздвора сунет, а я мумиё со Средней Азии. Ты его роман потеряй, а берись за мой. Покряхти, поделай уколы и не умирай. За что мы с тобой боролись? За это боролись — за мир и сотрудничество. А он (не хочется выражаться по — художественному) взял и положил руки на живот. Так я с досады на цветы денег не дал, хотя на даче выращиваю».
