Фернан Мейссонье - Речи палача
Послесловие
Sumum jus, suma injuria.[62]
Хороший историк похож на людоеда из сказки. Если он где-то учует человеческую плоть — он знает, там его добыча.
Марк БлохВстреча
Проработав более двадцати лет в области социологии и антропологии преступления,[63] весной 1991 года я нашел в моем почтовом ящике в университете Франш-Комте письмо, датированное 15 апреля и составленное следующим образом.
Музей правосудия и наказаний Господину БессетуГосподин Бессет.
Мы были бы счастливы познакомиться с Вами.
В ожидании Вашего ответа позвольте выразить Вам глубокое почтение.
Ф. Мейссонье«Шапка» «Музей правосудия и наказаний» была украшена черно-белой репродукцией старой гравюры, представляющей театр смертной казни: гильотину и эшафот. Адрес, номер телефона и факса были напечатаны внизу страницы.
Я был заинтригован и позвонил по указанному номеру. Из завязавшейся беседы следовало, что мой собеседник, знакомый с моими работами о гильотине, собираясь создать музей, в котором основным экспонатом была бы подлинная гильотина, желал встретиться со мной, чтобы обсудить возможное сотрудничество в этом проекте. Мы договорились о встрече в Безансоне на следующей неделе. 23 апреля я принял в пыльном кабинете, служившем центром документации по социологии в университете Франш-Комте, двух господ, приехавших на машине из Фонтен-де-Воклюз. Разговор сразу завязался с неким господином Шапероном, декоратором, который в данном случае, казалось, покровительствовал своему коллеге, чье присутствие было незаметным, почти молчаливым, а реплики — редкими. Только спустя двадцать минут, по накопившимся мелким деталям — слово, реплика, анекдот — я вдруг осознал, что передо мной в лице этого господина с неприметной внешностью присутствует «человек искусства». Я оказался лицом к лицу с бывшим экзекутором. Волшебное мгновение! — когда исследователь понимает, что предмет исследования сам плывет к нему в руки.
Так я познакомился с Фернаном Мейссонье. В тот самый миг, когда я понял, кто сидит передо мной, я увидел возможность написать биографию человека, занимавшего исключительное социальное положение. Немедленно — адреналин! — моя антропологическая бдительность максимально обострилась. И через какой-то эффект подражания, помогающий мне приспособиться к моему собеседнику, все это неожиданно вылилось в крайнюю сдержанность с моей стороны. Речь шла о том, чтобы не затоптать мое «поле». Не забегать вперед. В работе по сбору биографии качество и продолжительность (независимые друг от друга) отношений оказываются решающими. В тот день зарождался процесс, который через десять лет приведет к публикации этой книги.
У меня есть обычай говорить докторантам, которые работают над диссертацией под моим руководством, что исследовательская работа должна восприниматься как обратное производительности. Именно на меру времени, казалось бы, потерянного мы приобретем новую информацию, встретим обретенное время. Вне приобретения знаний настоящая работа познания состоит в том, чтобы выбирать нехоженые тропы, отходить от самого себя,[64] а может, даже заблуждаться ради того, чтобы в итоге думать — если не больше — как минимум по-другому. Следуя этому совету, я, несмотря на расстояние, охотно принимал участие в благотворительном сотрудничестве по организации музея Правосудия и Наказаний, поддерживая непродолжительные, но регулярные контакты с Фернаном Мейссонье, остерегаясь приступать к нему с расспросами, как это делали на моих глазах многие люди, как только узнавали о его положении бывшего экзекутора. Напротив, хотя я, в некотором роде, сопровождал его в ходе работы, я воздержался от каких бы то ни было вопросов. Поэтому, если можно так выразиться, естественным образом, через три года последовательной работы по подготовке и созданию музея мы взаимно пришли к решению — плоду взаимного доверия, основанного на непредубежденном взгляде — «написать книгу», отмечающую этапы необычной жизни Фернана Мейссонье. Таким образом, можно сказать, что мы взаимно выбрали друг друга еще до того, как решились на это предприятие.
Я — это другой…
Большинство людей (…) неспособны жить во Вселенной, где самая причудливая мысль может в единый миг проникнуть в реальность, куда, чаще всего, она входит, как нож в сердце.[65]
Альбер КамюСоциальное положение, которое занимал Фернан Мейссонье, не может быть названо банальным. Но перед антропологом любое человеческое существо, будь то даже экзекутор, предстает как актёр социальной жизни. Вне общих представлений, питающих коллективные чувства — притяжение, отторжение, восхищение… — социолог должен, через одновременное движение отдаления и открытости, рассматривать действия и слова людей как объекты исследования. Научная работа, особенно в области социологии, не делается из добрых чувств. Если в антропологии есть смысл, думаю, он в том, чтобы распознать различные выражения человеческого и постараться их понять, освещая социоисторические процессы, которые лежат в основе этих дифференциаций. Чтобы сделать это, важно принять нейтральную, но благожелательную точку зрения. Именно таким образом в наблюдении над людьми антрополог старается, следуя принципу Спинозы, «не поднимать на смех, не жалеть, не проклинать, а понимать». Понимать особое положение Фернана Мейссонье, сложившееся на основе социальных и исторических факторов, — вот над чем я трудился, принимая открытую и внимательную установку, без слабости, без потворства, с сознанием того, что он, будучи человеческим существом, был моим alter ego.
Эта эмпатическая установка, упомянутая Пьером Бурдье,[66] которая направлена на мысленное стремление к положению, в котором находится изучаемое лицо, с тем чтобы понять его точку зрения, не влечет за собой смешения точек зрения. По поводу смертной казни мы с Фернаном Мейссонье не разделяем общую точку зрения.[67] Составив сравнительную таблицу статистики гильотинированных во Франции, с одной стороны, и процента смертности в результате убийства — с другой, с 1826 по 1980, я, как мне кажется, окончательно доказал,[68] что две эти серии цифр эволюционируют таким образом, что между ними не может быть установлена никакая статистическая корреляция. Действительно, между 1826 и 1830 годами в среднем насчитывается 75 гильотинированных в год, а между 1970 и 1980 годами — 1 гильотинированный каждые 2 года. В то же время процент смертности от убийств практически не меняется (приблизительно 1 на 100 000, кроме исторически отмеченных «происшествий») на всем протяжении рассматриваемого периода. Вывод: между применением смертной казни и количеством смертей, произошедших по причине убийства, не существует причинно-следственных отношений.
