Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей - Винарский Максим
Возможно, самую сильную, после библейской книги Иова, во всей мировой литературе сцену о смысле (скорее, бессмыслице) страданий создал Достоевский в романе «Братья Карамазовы». В одном из его эпизодов братья Иван и Алеша ведут серьезный разговор о царящем в мире зле. Пересказывать Достоевского – дело неблагодарное. Напомню только, что Иван, приведя несколько страшных примеров совершенно незаслуженных страданий, признается, что отказывается принять такой мир, потому что не понимает, отчего он так устроен, кому «понадобилось» это бесцельное, ужасающее зло. И заключает:
А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.
Чарльз Дарвин в конце концов тоже вернул свой «билет», и сделал это так убедительно, что за ним последовали очень многие. Сохранилось его короткое письмо, отправленное в 1879 г. семнадцатилетнему барону фон Менгдену, в котором Дарвин пишет:
Наука не имеет никакого отношения к Христу, за исключением того, что привычка к научному исследованию делает человека осторожным в принятии доказательств. Я лично не верю ни в какое откровение. Что же касается загробной жизни, то каждый человек должен сам сделать для себя выбор между противоречивыми неопределенными вероятностями {440}.
Учтивый, но довольно обтекаемый ответ на вопросы, которые Дарвину задавали, наверное, десятки корреспондентов со всего мира. Что мог ответить на них он, недоучившийся студент-теолог, а теперь всемирно знаменитый, но старый и усталый ученый, не желающий участвовать ни в каких богословских спорах? Но дело уже зашло слишком далеко, чтобы их избегнуть.
Наверное, теологи со мной не согласятся, но я склоняюсь к тому, что непротиворечивого решения проблемы теодицеи до сих пор не найдено. Перечитывая диалог братьев Карамазовых, я всякий раз чувствую, что аргументы Ивана более убедительны, чем слова его набожного брата (хотя сам Достоевский рассчитывал на обратный эффект). Число логически возможных вариантов решения этой проблемы не так уж велико, и каждый имеет свое слабое место.
Пытались, например, по-новому определить, что такое «зло». Можно ведь считать его отсутствием добра, подобно тому как тень есть отсутствие света. Тогда зло становится иллюзорным, существуя только на словах, а на деле – это пустота, вакуум, ничто. Слабое утешение для жертв войн, репрессий, преступлений, домашнего насилия…
Еще вариант. Взвалить ответственность за мировое зло на какую-то могучую силу, темного оппонента Господа. Но и тут незадача. Этого злого гения тоже ведь кто-то создал, не всеблагой ли Бог? А если никто не создал и он существует извечно сам по себе, то мы впадаем в дуализм, в двубожие, неприемлемое для приверженцев монотеистических религий: христианства, иудаизма и ислама. Для них, как известно, Сатана – это падший ангел, могущественное, но все-таки сотворенное Богом существо.
Характерным для христианства решением проблемы является миф о первородном грехе. Изначально никакого зла не существовало – жившие в райских кущах твари были мирными и ягненок беззаботно пасся рядом со львом. Все разрушил грех непослушания, совершенный первой человеческой парой. Адам и Ева были изгнаны из Рая, в мир пришли зло и смерть, и в итоге мы имеем то, что имеем. Всему виной свободная воля созданных Богом прародителей человечества, поддавшихся искушению дьявольского Змея. Эту идею в свое время развил русский религиозный философ Николай Лосский (1870–1965) в книге «Бог и мировое зло», посвященной вопросу о теодицее. Он полагал, что Бог наделил свои создания свободной волей и, хотя предвидел, что они встанут на путь зла, не может им помешать делать это (мне непонятно – почему). Корень зла лежит в эгоизме и себялюбии, когда человек начинает ставить превыше всего собственные интересы и желания, вопреки нуждам и интересам других. Из этого проистекают все страдания. И вообще, писал Лосский, «мы сами создали свою несовершенную жизнь, мы сами – виновники зла, и все страдания, испытываемые нами, суть печальное заслуженное нами следствие нашей вины» {441}. Бог же в этом совершенно неповинен. Он абсолютно благ и абсолютно совершенен и ничего несовершенного создать не может.
Применительно к делам человеческим такое объяснение больших вопросов не вызывает. Все мы хорошо знаем, что люди часто вредят ближнему своему сознательно, целенаправленно, а порой даже с удовольствием. Но как только мы переходим к миру животных, все резко усложняется. Львиный прайд, поедающий свежедобытую антилопу: может ли он поступить иначе, не лишать жизни своих жертв? А как быть личинке наездника, вылупившейся из яйца в кромешной тьме чрева своего хозяина? Ее «свободный выбор» состоит в том, чтобы либо начать немедленно поедать свою жертву, либо, отказавшись от пищи, быстро погибнуть. Личинка и лев творят «зло» самим своим существованием в мире, и у них нет возможности этого избежать.
Вспомним ненасытных кукушат, сотнями уничтожающих тварей поменьше. Дело тут не в какой-то их особой кровожадности, а в том, что кукушки, как и прочие птицы, а также млекопитающие, относятся к числу теплокровных животных, способных к эффективной терморегуляции. Постоянная температура тела – это полезнейшее эволюционное изобретение, дающее его обладателям множество преимуществ. Но, как говаривал замечательный биолог и большой остроумец Борис Кузин, «величайший закон бухгалтерии состоит в том, что за всякое удовольствие надо платить». Теплокровность возможна только при поглощении большого количества пищи, желательно высококалорийной. С точки зрения холоднокровных животных, птицы и млекопитающие – страшные обжоры, великие объедалы, вынужденные очень много есть (рис. 10.2). Я всегда завидовал удавам, способным, заглотив кролика, оставаться сытыми несколько дней или даже недель. Теплокровный организм обречен на ежедневное добывание хлеба насущного {442}. И очень часто этим «хлебом» служит живая плоть многочисленных ни в чем не повинных жертв. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Дедушка Крылов, как обычно, зрит в корень.
Хищные животные всегда были камнем преткновения для теологов и философов, бившихся над решением проблемы теодицеи.
Господи, отчего я так люблю Тебя, но часто и сержусь.
Зачем Ты сотворил хищных. И сову, и ужасную рысь.
Как она, маленькая, поедает громадного лося.
И пьет кровь из него.
И истощенный лось падает и умирает.
А они все гадкие и маленькие прибегают и едят мясо его.
Господи. Зачем это?
Рис. 10.2. Русский лубок «Славный объедала и веселый подпивала». Первая четверть XIX в. Именно так выглядят теплокровные животные с точки зрения любого холоднокровного, довольствующегося гораздо меньшим количеством пищи (в пересчете на единицу массы тела) {443}
И несколькими страницами ниже: «…хищные питаются травоядными. И это уже не Божие. Сова пожирает зайчонка – тут нет Бога. Бога гармонии и добра» {444}. Это слова еще одного русского философа, Василия Розанова. Подлинный крик души, отчаяние и совершенно карамазовское непонимание причин зла в мире.
Некоторые богословы предполагали, что в раю земном хищничества не было и волки, львы и пантеры жили как мирные вегетарианцы {445}. Однако травоядный лев – в зоологическом смысле уже не лев, а какое-то другое животное. Дело в том, что «львиность» не сводится только к грозному рыканию и пышной гриве (у самцов). Лев – это еще и совершенно особое устройство зубов и пищеварительной системы, позволяющее животному питаться мясом, а также особые формы поведения, нужные, чтобы преследовать, убивать и пожирать добычу. Настоящий лев не сможет щипать травку даже из самых лучших побуждений {446}. Видимо, если эта идея верна, нам нужно предположить, что сразу после грехопадения часть животных чудесным образом изменилась так, чтобы начать питаться мясом, мгновенно приобрела все нужные для этого черты строения. Или же я чего-то не понимаю?
