Ирина Гуро - Ранний свет зимою
— Ты? Наконец-то! Отправляться пора! До рассвета будем в Карымской. — Фоменко протянул руку, но незнакомец козлом вспрыгнул на паровоз.
Так и стояли оба в ярком свете топки, будто среди пламени геенны огненной. Гость чуток пониже Фоменко, а стать та же. И вдруг он засмеялся… Смех был тихий, но Удавихина проняло до костей: узнал он, по смеху узнал! Даром, что тот молоточки нацепил. Узнал, узнал Удавихин! Повезло Удавихину! Твоя взяла, Удавихин! Особые наградные тебе, Удавихин!
Он не утерпел, рванулся бежать. К станции. К жандарму. В запале не заметил даже, что Фоменко спрыгнул с паровоза. Шел навстречу Удавихину. А в руке гаечный ключ. Да что ключ! Такой кулаком быка убьет. Удавихин метнулся вправо, и Фоменко вправо; влево — и тот за ним. Все ближе, все ближе… Удавихин повернулся, побежал в обратную сторону, к мосту, а сзади топал огромный Фоменко, и чудилось: не один — десять, двадцать, множество таких же Фоменко гонится за Удавихиным. Вот-вот схватят, сомнут, разорвут в клочья…
Удавихин тонко завизжал: «Братцы, спасите!» Но голос сорвался, спасения не было! Он бросился в сторону и увидел совсем близко, прямо перед собой, два желтых глаза… Они быстро приближались. «У-у!» — угрожающе ревел паровоз. Товарные вагоны отстукивали по мосту: «Так его, так его, так его!» Удавихин задохнулся от бега, хотел прочесть «отче наш», да не божественные, срамные слова, давеча слышанные, лезли на ум. Он в ужасе закрыл глаза и бросился наземь.
Его толкнуло, подбросило. Он дико закричал, но в реве, лязге и грохоте уже не услышал своего крика.
Великолепный мир пышных богослужений, высочайших выездов и особых наградных, пасхальный поросенок с корешком хрена в зубах, — все в одно мгновение пронеслось в голове Удавихина, вспыхнуло невероятно ярким, ослепительным светом и навсегда померкло.
В начале августа 1903 года Миней возвращался в Читу из Иркутска с первой конференции сибирских социал-демократов. Миней вел дорожные разговоры, улыбался девушкам и нетерпеливо поглядывал в окно, подсчитывая, сколько верст осталось до Читы.
В городе ему уже нельзя было появляться. Летом не нахлобучишь малахай, не подымешь воротник так, чтобы один нос торчал наружу. К тому же весьма некстати он встретился в Иркутске на вокзале с Мизей Городецким. И хотя Миней отрастил модные «в стрелку» усы и носил инженерскую фуражку с молоточками, а привычную черную косоворотку сменил на китель. Мизя тотчас узнал его. Обрадовался, словно расстались они бог весть какими друзьями.
— Ты что, Миней, на железной дороге служишь? Здесь? В Иркутске? — Мизя сиял, как замки его новенького чемодана.
— В Верхнеудинске.
— Да ну? Рад за тебя. А я, брат, приехал сюда к родственникам, проститься — в Америку уезжаю.
Миней удивился и при всем желании поскорее отделаться от Мизи задержался:
— Почему в Америку? Зачем?
Мизя был очень доволен произведенным эффектом:
— Ну, во-первых, потому, что у меня там богатая тетя. А во-вторых… — Мизя сделал мрачное лицо и произнес зловещим шепотом: — Не могу больше жить в этом рабстве! В стране произвола и насилия! Задыхаюсь! Словом, ты меня понимаешь!
— Понимаю, понимаю, — ответил на ходу Миней. — Ну, я поехал!
— В Нижнеудинск? — крикнул ему вслед Мизя.
— В Верхнеудинск!
Мизя помахал ему рукой в светлой перчатке:
— Счастливо! Когда-нибудь встретимся!
Из предосторожности Миней сошел с поезда, не доезжая Читы. Остановился у члена организации — дорожного мастера, к которому приехали комитетчики.
Быстро проносится короткая летняя ночь над одиноким бревенчатым домом. А сказать товарищам надо многое. Иркутская конференция собиралась в те самые дни, когда за границей начал свою работу II съезд партии. Создание д е й с т в и т е л ь н о й партии радовало и воодушевляло одних, пугало других. Сразу стало видно, как стремительное движение вперед отбрасывает от организации старую патриархальность, кустарничество, провинциальную обособленность.
— Что было самым замечательным на конференции? Наше единство. Мы, все собравшиеся, как будто поклялись на знамени! — говорит Миней товарищам, и перед глазами его проходят эти дни. Тесная комната, стаканы с остывшим чаем в беспорядке сдвинуты на середину стола, табачный дым серым облаком висит под потолком. Не так много народу собралось здесь — горсточка руководителей сибирских организаций, — но за каждым стоят уже сотни бойцов партии, ленинцев-искровцев, которые ведут за собой тысячи рабочих.
И казалось, вся рабочая Сибирь стоит за собравшимися здесь: черемховские углекопы, енисейские речники, солевары Усолья, иркутские печатники, строители кругобайкальской железной дороги, читинские, красноярские, иркутские железнодорожники и вся несметная рать тружеников Великого сибирского пути.
— Путь выбран — с Лениным, с ленинской «Искрой»! Выбран навсегда! На всю долгую боевую жизнь! — говорит Миней.
На исходе следующего дня, далеко за городом, в лесу, Миней встретился с сестрой. На Тане был черный шарф и незнакомая ему темная жакетка. В этом наряде она походила на мать, и на светлом девичьем лице ее тоже проступило материнское выражение неиссякаемой женской тревоги.
Удивительная тишина стояла кругом. Миней спросил шепотом, а как будто гулом отдалось под зелеными сводами:
— Ты была у Кеши? Как он?
Таня вскинула на брата свои чуть выпуклые черные глаза, провела по лицу тонкими руками. Миней подумал, какими они кажутся маленькими и беспомощными, когда не заняты работой.
— Ты еще ничего не знаешь? Ты только что приехал? Его уже угнали в Якутск. Три года ссылки.
Таня спрятала руки в рукава, словно озябла.
— Я знаю, Танюша. Алексей сказал мне, что ты была у него.
Таня говорила, не слушая:
— Из тюрьмы Кеша писал и мне и Алексею. Письма приносил рыжий надзиратель, передавал Ивану Ивановичу, а перед отправкой мне дали свидание. Кеша хорошо держался. Уходил с уверенностью, что скоро вернется.
— И я, Таня, в это верю.
Они медленно ходили по поляне туда и обратно, от дерева к дереву, и это вдруг напомнило Минею прогулки по тюремной камере.
— Пойдем прямо по лесу, — сказал он и взял сестру под руку.
Они пошли напрямик, то и дело касаясь плечами и руками еще теплых от дневного зноя стволов.
— Ты всегда словно на крыльях, — с горечью сказала Таня. — А я вот с обрезанными крыльями. Пойми, мне тоже лететь хочется. Разве мы не из одного гнезда?
— Ты права, Танюсик. Здесь тебе не дадут работать. Уж очень ты примелькалась полиции. Надо уехать.