Коллектив авторов - Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики
Серии взаимоисключающих описаний контрастируют у Белого с сериями более привычными, рисующими различные, но при этом совместимые между собой образы одного и того же, которые естественно назвать сериями взаимодополняющих описаний. Белый – редкий сочинитель, у которого серии первого рода представляют собой заметное явление. В его текстах серии того и другого рода причудливо переплетаются между собой.
Теория автофикшн в лице основоположника жанра Сержа Дубровского постулирует, что традиционная, фактологическая автобиография исключает бессознательное, значит, делает повествование неполным, то есть искаженным, и предлагает «психоаналитическую поэтику», отражающую или имитирующую бессознательное.[659] Автофикшн, несмотря на то что в мемуарах Белый в целом не прибегает к имитации бессознательного дискурса, идеологически удивительно близка мемуарной практике и теории Белого. Дубровский писал что «отображающее, референциальное и невинное записывание» есть «иллюзия».[660] Белый не делал подобных заявлений, но как будто именно из этого исходил.
Отсутствие в воспоминаниях Белого стиля, постулированного теоретиками автофикшн, наводит на мысль-вопрос: обязательна ли имитация бессознательного для жанра самосочинения? Мемуары Белого, где нет имитации бессознательного, но есть все остальное, из чего складывается автофикшн, подсказывают ответ отрицательный. Да и нелогично связывать определение жанра так жестко с техникой письма. Этот аспект теории автофикшн напрашивается на ревизию. Между прочим, в некоторых более поздних заявлениях Дубровского можно усмотреть отказ от такой жесткости.
Идея неполноты документальной правды (как и вытекающие из нее задачи автофикшн) имеет прямое отношение к Белому. Уже его современники отмечали (справедливо), что воспоминания Белого не отличаются особой правдивостью. Автофикшн провозглашает привилегированной другую правду – не материальных фактов и событий, а фактов и событий, спрятанных и происходящих глубоко в подсознании. С этой точки зрения тексты Белого могут быть по-своему правдивыми: они могут точно передавать, что он чувствовал и переживал, в какие верил фантазии и какими руководствовался навязчивыми идеями, как, глубоко по-своему, видел эпоху и людей. Он сам писал, что не может точно пересказать свои разговоры с Блоком, но настаивал, что точно передает их дух. Стоило бы уточнить, что и дух он передает так, как он его чувствует в момент передачи. Главные для него и его героев события являются внутренними и часто происходят в бессознательном. Его прежде всего интересовала правда воображения. Белый, вероятно, мог бы подписаться под программным заявлением Дубровского: «Автофикшн – это олитературивание самого себя посредством самого себя, которое я, как писатель, решил себе преподнести…».[661] Остается только заменить слово автофикшн словами «моя проза».
Интересно, что другой теоретик автофикшн, Колонна, идет еще дальше. Он говорит об изобретении и переизобретении себя и настаивает на вымышленности самосочинения. С этой точки зрения мемуары Белого, как это ни парадоксально, могут показаться даже излишне референциальными – попросту говоря, чересчур правдивыми (в традиционном смысле).
Основные положения предлагаемой здесь единой теории серийного самосочинения, объединяющей и дополняющей исходные теории автофикшн и серийной автобиографии, видятся следующим образом.
Обе теории, и серийной автобиографии, и автофикшн, едины в неприятии традиционной четкости разграничения романа и автобиографии. Обе теории прямо говорят о праве автобиографа на вымысел. Обе не просто допускают смешение жанров и даже не просто его оправдывают, но, можно сказать, пропагандируют. Более того, несмотря на всю разницу в терминологии, две теории сходятся и в видении основных черт автобиографа-трансформиста, расшатывающего рамки традиционной автобиографии и расширяющего возможности жанра. Я не вижу между этими теориями принципиальных расхождений. Но, разумеется, есть существенные различия.
Начнем с того, что автофикшн трактует общие вопросы автобиографии, а теория серийности – лишь одной ее разновидности, притом довольно редкой. Две теории соотносятся как общее и частное. Для меня, естественно, теория серийной автобиографии представляет особый интерес, поскольку Белый относится как раз к тем редким авторам, которые создают серии. Но, сосредоточившись на этой специфике, теоретики серийности словно забывают, что серийная автобиография – все-таки тоже автобиография. Специфика накладывается на общее, а не отменяет его. Серийная автобиография – тоже самосочинение, только серийное. Все, что автофикшн говорит об автобиографии вообще, предположительно распространяется и на серийную автобиографию. Теория, если можно ее так назвать, серийного самосочинения – это расширенная и модифицированная теория серийной автобиографии, включающая основные положения автофикшн. Анализ творчества Белого подтверждает, что действительно теория серийной автобиографии в ряде аспектов слишком узка и ничего не может предложить для понимания ряда особенностей Белого, без которых он не был бы Белым.
Две теории удачно дополняют друг друга. Например, автофикшн не рассматривает феномен серийности, не выделяет подвижность перспективы. Но она и не отвергает их, и в ней нет ничего с ними несовместимого. Автофикшн не занимается специально анализом детской травмы и обсессивности, что важно в случае Белого. Зато уделяет значительно больше внимания бессознательному, что в случае Белого тоже совсем не маловажно.
Я вполне отдаю себе отчет в том, что никакое количество теорий не может дать исчерпывающего объяснения творчества писателя, но все же сочетание двух взаимодополняющих теорий позволяет в большей мере приблизиться к этой недостижимой цели.
Magnus Ljunggren (Stockholm, Sweden). The Street Chase in «Mednyj vsadnik» as the Keynote Theme in «Peterburg»
1
Andrej Belyj’s «Peterburg» is an echo chamber. All of nineteenth-century Russian literature seems to be woven into the novel. Yet no one precursor seems more important than Puškin’s poem «Mednyj vsadnik», for it provides the upbeat to the entire novel.
Belyj, of course, could not help but take the epigraph for his first chapter from the famous concluding lines of the introduction to «Mednyj vsadnik», which after praising Peter’s proud creation segues to the reality of the artificial city, namely the need of the subdued elements and the subdued inhabitants for revenge: «Byla užasnaja pora / O nej svežo vospominan’e. / O nej, druz’ja moi, dlja vas / Načnu svoe povestvovan’e. / Pečalen budet moj rasskaz».[662]
Where Puškin quite obviously was secretly alluding to the 1825 Decembrist revolt, Belyj’s intent was to portray the «October Revolution» of 1905. Both works center on abortive protests in a weather-whipped, Janus-faced city – a dream of empire built on corpses. The Neva seethes and the revolutionary islands are in ferment. Where Puškin had shown how the two revolts mirrored each other by allowing his portrayal of the dual mutiny of Evgenij and the river to contaminate memories of the 1824 flood and the 1825 demonstration on Senate Square, Belyj focuses on terrorism to develop this dual theme.
