Карлис Озолс - Мемуары посланника
Дипломатическая нота
Готовясь к отъезду, я все время был занят составлением большой ноты советскому правительству. Она охватывала все главные события, связанные с нападками и выходками советских властей, была подробна и пространна, напечатанная на 28 больших листах.
«Нота Народного комиссариата по иностранным делам от 25 марта с. г. 27 начинается заявлением. Вербальная нота Латвийской миссии от 14 марта с. г. за 1036 написана в таком неуместном и необычайном для дипломатической переписки тоне, в каком Народный комиссариат по иностранным делам предпочел бы не общаться в дальнейшем. Это обстоятельство вынуждает Латвийскую миссию остановиться, прежде всего, на том исключительно редком, а поэтому действительно необычайном в дипломатической переписке упреке, который содержится в только что упомянутом заявлении Народного комиссариата по иностранным делам.
Латвийская миссия считает, что в дипломатической переписке о тоне какой-либо ноты позволительно судить лишь на основании текста и точного смысла самой ноты. Народный комиссариат по иностранным делам, однако, не указал на те выражения или особенности текста Латвийской ноты, на основании которых он счел возможным в столь категорической форме поставить в упрек Латвийской миссии неуместный и необычный тон ее ноты. Сравнивая же ноту миссии от 14 марта с нотами Народного комиссариата по иностранным делам, Латвийская миссия должна констатировать, что, в то время как в ноте Народного комиссариата по иностранным делам говорят о «произвольных» заключениях миссии, ее «неуместных», «недопустимых» попытках, усилиях «опорочить органы Союза» и т. д., подобные или аналогичные выражения, являющиеся действительно несколько необычными в переписке между дипломатическими органами двух дружественных государств, отсутствуют в ноте Латвийской миссии от 14 марта.
По вышеизложенным мотивам Латвийская миссия решительно отклоняет упрек в неуместном и необычном тоне вышеуказанной ноты».
Эту ноту НКИД читал тогда, когда я был уже в дороге. Она была так неприятна для советских властей, что, мне это известно, они предлагали освободить арестованных латвийских граждан, если эту ноту латвийское министерство иностранных дел согласится взять обратно. Конечно, предложение было отвергнуто, уступки не сделали, нота осталась в Москве.
На другой день, выспавшись, отдохнув, я, по обыкновению, стал наблюдать через окно вагона и любоваться, как просыпается природа. Она уже начала одеваться в ярко-зеленые одежды, и мне вспомнилось, как в 1915 году, целых четырнадцать лет назад, в разгар войны, я впервые покидал Россию. Глядя тогда в окно финляндского вагона на божественно уснувшие поля и леса, покрытые белым саваном, я мечтал о светлых судьбах человечества и желал ему проснуться для новой счастливой жизни. В свой дневник я записал:
«3 мая. Москва покинута, может быть, навсегда. Береза, это дивное дерево севера, начинает покрываться зелеными душистыми листьями. Трава неудержимо рвется на поверхность из-под земли и покрывает оставшуюся грязь земли. Везде и всюду видно много детей, босых малышей, плохо одетых. Они, как эта весенняя молодая травка, вырастут и сметут грязь, в которой задыхается вся Россия.
Русский народ, как эта береза, свой голый зимний вид переменит на цветущий покров.
Прими, Россия, последний мой прощальный привет, я был и останусь твоим другом».
Скандал с мпим еагажпм
Поезд подошел к границе. Я ждал, что же произойдет с моим багажом. Ведь меня еще в Москве информировали, что должны случиться неприятности. К моему великому удивлению, советские пограничные власти на сей раз очень корректно мне поклонились и отдали честь уезжающему посланнику, ничего больше не произошло. И на латвийской границе все прошло гладко. Но здесь я лично распорядился, чтобы все вещи с посольскими печатями были направлены на латвийскую таможню. Сделал я это намеренно, чтобы потом меня не обвинили в снятии печатей. Ставить их, как полномочный министр, я мог сколько угодно, но в Латвии их снимали другие люди. Совершенно спокойно мы прибыли в Ригу. Был поздний вечер, я велел проводнику вагона оставить вещи до утра. Помня секретное предостережение агента ГПУ, я хотел быть до мелочей внимательным и выполнить все формальности. Вдруг в мой вагон врывается несколько человек во главе все с тем же Эглитом. Они захватывают силой все мои вещи и уносят в таможенное отделение. Мои протесты оказались напрасными, служащие подчинялись только Эглиту, как члену парламента, то есть совершали беззаконие, как совершал его он. Я подошел к Эглиту:
– Должно быть, вы сами не понимаете и не знаете, что делаете, но прошу мне верить, вы сейчас, возможно невольно, действуете как агент ГПУ. Немедленно прекратите это безобразие.
На миг смутившись, он дал поразительный ответ:
– Я высшая власть.
Я с презрением от него отвернулся и бросил ему несколько слов, здесь их не могу даже написать.
Три дня осматривали и выворачивали мой багаж, не могли найти, к чему можно было бы придраться. В багаже было несколько старинных икон, которые и сейчас висят у меня в кабинете. Но бульварная пресса подхватила этот инцидент, выдумывала и приводила самые диковинные небылицы. Москва все это немедленно и услужливо перепечатывала уже в официальных «Известиях» и в органе партии «Правде». Оттуда распространяла дальше заграничная пресса. Слона делали даже не из мухи, а из ничего. Москва называла меня миссионером, спекулянтом, контрабандистом, бандитом, известным мошенником, вором, словом, лексикон клеймящих ругательных слов был исчерпан до конца. А все эти хамские строки снова перепечатала латвийская бульварная пресса. Получился настоящий котел ведьм. ГПУ и НКИД никак не могли отказаться от своей цели меня уничтожить, «добить противника до конца». Конечно, и тут министр иностранных дел Балодис растерялся уже совсем. На категорические требования сообщить, что мой приезд и провоз вещей произошли в полном согласии с законом, я не виновен ни в чем, он, страшась и озираясь, ответил:
– Я не могу вмешиваться в партийную (?!) борьбу.
На это я ему сказал:
– Вы сами пожалеете обо всем, что сейчас делаете, – и высказал сожаление, что существует такой министр иностранных дел. Это были слова естественного законного негодования. Я оказался прав, угадал: вскоре Балодис сошел с политической сцены навсегда.
Когда после тщательного досмотра всех вещей у меня ничего контрабандного не нашли, выставили «вообще» обвинение в том, что я привез в Ригу вещи, а в наложении печатей на них усмотрели чуть ли не государственную измену. Трудно поверить, за разрешением этого вопроса обратились даже в сенат. Конечно, там не нашли решительно никаких признаков незаконности, и дело прекратили. Эта история до крайности возмутила весь дипломатический корпус в Москве. Я получил массу писем, критикующих тогдашние порядки в Латвии. Эстонский посланник Сильямаа писал[16]:
