Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
— Придворный еврей, — уточнил папа. — Единственный на моей памяти, кому еврейство в помощь. Как что: еврея обижают. Любую критику в свой адрес объявляет антисемитизмом.
— А если критик сам еврей? — спросила я.
— Значит, клеветник и кагэбэшник, — сказал папа. — Как, к примеру, Соловьев.
— На самом деле он много мельче и гаже, чем Соловьев дал в «Трех евреях», — сказал ты, которого раздражало само сопоставление тебя с ним, пусть и в твою пользу, но как бы вровень. — Чему свидетельство как раз его носорожья реакция на «Трех евреев», где весь наш питерский гадюшник разворочен. Если Соловьев кагэбэшник, в чем сам тебе спьяну признался, как ты теперь утверждаешь, то почему, поц моржовый, ты тут же его не разоблачил перед общими знакомыми, а продолжал держать в друзьях как ни в чем не бывало и приглашать на дни рождения и прочие Новые годы? Отстреливаться надо умеючи.
— А вся эта гнусь тебе вдогонку, что ты уехал с заданием! — подбросила добрая мама дров в костер, на котором у твоего мнимого друга уже лопались глаза от жара.
— Ну, на это я, допустим, положил. Тем более прием испытанный, а он небрезглив в средствах. Холера ему в бок!
— Как он приободрился, когда ты укатил за окоем! — Это опять мама. — Vita nuova! Еще бы лучше, если бы ты помер.
— Почему ты не помер? — спросила я.
— Потерпи немножко, детка, недолго осталось.
Твой рефрен в последнее время, который, увы, не выглядел кокетством.
Тут взял слово папа и доложил о поведении слюнявчика в твое отсутствие:
— Тогда гэбуха и стала лепить из него официального поэта, в противовес тебе антибродского. Понятно, с его ведома и согласия. Пример толерантности властей: талант, интеллектуал, еврей, и никто не ставит ему палки в колеса. А твои неприятности — по причине собственной неуживчивости. От чего страдает Гамлет — от эпохи или от себя? Ты — Гамлет, сам виноват в своих несчастьях. И в чужих — тоже. В частности: в его. Он, конечно, на тебе зациклился, ты у него как бельмо в глазу. Каждый виток твоей тамошней славы — его личное несчастье. Твоя Нобелька — наповал, еле очухался. Да тут еще гласность — серпом по яйцам.
— Зато слухи, что тебе здесь не пишется, для него как глоток кислорода. — Это мама. — А однажды — ты тогда лежал в больнице — позвонил нам и сказал, что вроде бы ты умер. По «Голосу» передавали. Тихий ужас.
— Кого преждевременно хоронят, тот долго живет, — выдал папа, не стыдясь, прописную, хоть и не абсолютную истину, но мы его тут же простили, ибо желали тебе того же. — Казнить горевестника не за что, тем более если весть не подтвердилась. Вряд ли он сам ее выдумал.
— Да, на выдумку не горазд, — согласился ты. — Чужое подбирает. Что плохо лежит.
— Или подворовывает, — сказала мама. — Гомункулус гэбухи, гомо советикус, поэт-совок.
Таков был ее окончательный приговор, обжалованию не подлежит.
Из нас единственная, мама была сторонницей смертной казни.
— Он не виноват, что я пережил слух о моей смерти, — вступился ты.
— Вот я и говорю: это ты во всем виноват, дядюшка Гамлет! Тебя не гложет твой еврейский guilt, комплекс вины? Теперь нам понятно, почему ты спел ему осанну.
— Может, я его таким образом унизить хотел, да?
— Унизить? — удивилась мама. — Да ты ему путевку в вечность выдал. Он теперь будет размахивать твоей индульгенцией перед апостолом Петром.
— Не думаю. Атеист до мозга костей. В потустороннюю жизнь не верит.
— Так он здесь, на Земле, свое возьмет, подключив тебя к своей славе. Ты еще будешь ему завидовать.
— Уже́, — сказал ты загадочно, но той же ночью все объяснилось — по телефону.
— А может, у тебя комплекс твоего библейского тезки? — предположила я и мысленно уже назвала эту главу, хотя тогда ее еще в помине не было (как и самой книги), «Иосиф и его братья», имея в виду его коллег по поэтическому цеху — Евтушенко, Вознесенского, Лимонова, Рейна, Кушнера и прочих, но потом переделала — может, зря — на «Иосифа в Египте», то бишь в Америке, в лучах всемирной славы.
Папан-маман на меня воззрились, полный апофигей, а ты, как всегда, с полуслова:
— О чем мечтал Иосиф в Египте? Простить своих предателей, — пояснил слова дочери ее родакам, хотя терпеть не мог пускаться в объяснения. — Пусть так. Что с того? Ноу хард филингс. То есть незлопамятный, камня за пазухой не держу. Я — поэт, а не читатель. Мне настолько не интересны чужие стихи, что уж лучше на всякий случай похвалю. Давным-давно всех обскакал, за мной не дует.
— Крутой лидер. Бродскоцентрист.
Мой подковыр.
— Простить предателя — это поощрить его на новое предательство, — сказала мама с пережимом в назидательность.
Как в воду глядела.
До тебя там, в новой среде, не дошло? Жаль все-таки, если покойники не знают, что о них пишут и говорят пока еще живые.
Среди твоих лжевспоминальщиков пальма первенства, безусловно, у него. Какая жалость все-таки, что у покойника нет возможности прочесть, что о нем вспоминают пока еще живые! Знаешь, что пишет этот махлевщик в своих фантазийных мемуарах? Только не переворачивайся, пожалуйста, в гробу, очень тебя прошу! Что ты носил его фотографию в бумажнике и та вся истерлась — так часто ты ее вынимал, чтобы еще раз глянуть в любимое лицо. Что даря транзистор «Сони», пообещал: «Я скоро умру — и все будет твое». Что на поздравление с Нобелькой ответил: «Да! Только в стихах — чернуха. И чем дальше, тем черней». Жаловался, что не с кем перекинуться словом, а тем более о стихах — только с ним. Ты у него в роли Державина, а сам он, понятно, Пушкин, тем более тезки, да и фамилии странным образом аукаются: Александр Пушкин — Александр Кушнер.
Фу, проговорилась!
Так вот, несмотря на то что старше тебя на четыре года, но именно ты, как Державин некогда Пушкина, благословляешь его, в гроб сходя, на царствование в русской поэзии. Может, он впал в детство? Или всегда был на таком ясельном уровне? Взгрустнувший даун, как ты его припечатал однажды. А все эти параллели между ним и тобой — не в твою, понятно, пользу: что он вынужден был ишачить школьным учителем в юности, а ты ради хлеба насущного учительствовал до самой могилы. Или описывает твою крошечную полуподвальную квартирку на Мортон-стрит — какое сравнение с его питерскими хоромами! И в том же роде. Вот и крещендо: мы-то думали, что у него там сплошь Нобелевские премии и оксфордские мантии, а ему — то есть тебе — было плохо, плохо! — повторяет он как заклинание.
Если будешь так ерзать, непременно угодишь в соседнюю могилу, а там сам знаешь кто: Эзра Паунд!
