Глеб Сташков - Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции
11 ноября в 14.06 Александра Федоровна отправила телеграмму: «Умоляю оставить Калинина (прозвище Протопопова. – Г. С.). Солнышко просит об этом. Подожди до встречи, не решай ничего». В 16.37 Николай II телеграфировал ответ: «Подожду с назначением до свидания с тобой»[384].
На следующий день Александра Федоровна выехала в Ставку и пробыла там вместе с царем до 24 ноября. Протопопов не только сохранил свой пост, но и был утвержден в должности министра (до этого он официально считался лишь управляющим Министерства внутренних дел).
Из всех возможных решений Николай II выбрал наихудшее – половинчатое: уволил Штюрмера, но оставил Протопопова. Одновременно показал и слабость, и упрямство.
Новый председатель Совета министров Трепов выдвинул царю обязательное условие – в правительстве не должно быть Протопопова. Иначе никакой диалог с Думой невозможен. Николай II на это не пошел. В итоге отношения с Думой еще больше обострились. 19 ноября Трепов должен был огласить программу нового правительства.
«Лишь только в дверях зала показались министры и среди них Протопопов, подымается шум, – рассказывает присутствовавший на заседании Палеолог. – Крики становятся сильнее: Долой министров! Долой Протопопова!»
Очень спокойный, с прямым и надменным взглядом, Трепов начинает свое чтение. Три раза крики крайней левой вынуждают его покинуть трибуну»[385].
Только с четвертой попытки глава правительства сумел зачитать декларацию. А на вечернем заседании Пуришкевич произнес знаменитую антираспутинскую речь о том, что темный мужик не должен управлять Россией. В оппозицию перешел уже не только Прогрессивный блок, но и крайне правые депутаты.
3 декабря великие князья, видя, что ситуация лишь ухудшается, реализовали свой ноябрьский замысел коллективного обращения к царю. Павел Александрович, самый близкий к царской семье и самый лояльный из всех родственников, выполнил обещание, данное Александру Михайловичу в Киеве, и собрал семейный совет. «Там было решено, что кн. Павел, как старейший в роде и любимец их величеств, должен взять на себя тяжелую обязанность говорить от имени всех, – вспоминает жена Павла княгиня Палей. – Князь был крайне озабочен. Он совершенно ясно отдавал себе отчет о том, насколько трудна и неблагодарна возложенная на него задача и как мало у него шансов на успех». Тем не менее великий князь предложил 6 декабря, в день именин Николая, даровать стране конституцию.
Что подразумевалось под словом «конституция» – остается загадкой. Правда, 1 марта 1917 года Павел снова выступит с проектом «конституции», который заключался в том, что правительство должен формировать председатель Думы. Видимо, и 4 декабря речь шла об ответственном министерстве.
Николай II «конституцию» отверг: «В день своей коронации я присягал самодержавию, и я должен передать эту клятву нерушимой своему сыну».
«Хорошо, если ты не можешь дать конституцию, дай на худой конец министерство доверия, так как – я тебе это опять говорю – Протопопов и Штюрмер ненавистны всем», – сказал Павел. Тут вступила императрица, защищая и Распутина, и министров.
«Великий князь потерпел неудачу во всех направлениях, так как на все, о чем он просил, был дан решительный отказ»[386].
Разговор завершился ничем. Точность его передачи Ольгой Палей вызывает большие сомнения. Скажем, великий князь никак не мог 3 декабря просить отставки Штюрмера, который был уволен еще 10 ноября. В политике княгиня не понимает совсем ничего. Утверждает, что Гучков говорил: «Черт с ней, с победой, лишь бы скинуть царя». Что Гучков, Родзянко и князь Львов, поддавшись на уговоры английского посла Бьюкенена, решили «отказаться от мирных путей борьбы и встать на путь революции»[387].
В принципе, княгиня имеет полное право думать, что угодно. Тем более что все перечисленные действительно играли в те месяцы крайне двусмысленную роль. Но получается, что ее собственный муж требовал от царя передать власть людям, которые встали на путь революции.
Проблема в том, что великие князья – может быть, за исключением Николая Михайловича – разбирались в политике ничуть не лучше Ольги Валерьяновны. Они видели, что недовольство растет, но понятия не имели, что нужно делать. Цеплялись за магические слова «министерство доверия» и «ответственное министерство», даже не понимая их смысла.
А самая большая проблема заключалась в том, что точно так же слепо цеплялась за те же самые слова и вся остальная общественность. Причем не только либеральная, но и революционная. В этом смысле показателен разговор, который уже в феврале 17-го прогрессивный националист Василий Шульгин и кадет Василий Маклаков вели с трудовиком Александром Керенским и социал-демократом Матвеем Скобелевым. Первые – лидеры Прогрессивного блока, вторые через несколько дней станут лидерами Совета рабочих депутатов. Эту беседу со свойственным ему литературным талантом описал Шульгин.
«Керенский вдруг увидел нас и, круто изменив направление, пошел к нам, протянув вперед худую руку… для выразительности.
– Ну что же, господа, блок? Надо что-то делать! Ведь положение-то… плохо. Вы собираетесь что-нибудь сделать?»
Шульгин поинтересовался, что именно нужно сделать.
«На изборожденном лице Керенского промелькнуло вдруг веселое, почти мальчишеское выражение.
– Что?.. Да в сущности немного… Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки.
– Чьи? – спросил Маклаков.
– Это безразлично. Только не бюрократические». Потом Шульгин спросил Керенского, что еще нужно.
«Ну, еще там, он мальчишески, легкомысленно и весело махнул рукой, – свобод немножко. Ну там печати, собраний и прочее такое…»[388]
По сути, «программа» социалиста Керенского ничем не отличалась от «программы» великокняжеской фронды. А безумная вера общественности в спасительность «министерства доверия» ничем не отличалась от столь же безумной веры Александры Федоровны в Распутина или Протопопова.
Конечно, императрица в конце 16-го года, грубо говоря, потеряла ориентацию. В декабре великая княгиня Виктория Федоровна (Даки) стала рассказывать ей о положении в стране.
«Императрица прервала ее:
– Вы ошибаетесь, моя милая. Впрочем, я и сама ошибаюсь. Еще совсем недавно я думала, что Россия меня ненавидит. Теперь я осведомлена, что меня ненавидит только петроградское общество, это развратное нечестивое общество, думающее только о танцах и ужинах, занятое только удовольствиями и адюльтером, в то время как со всех сторон кровь течет ручьями… кровь… кровь…
Она как будто задыхалась от гнева, произнося эти слова; она вынуждена была на мгновение остановиться. Затем она продолжала:
