Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)
Я включился в эту суету, а белка выскочила за калитку и на ближайшую стройку – там был наполовину выложен первый этаж кирпичного дома, и белка уселась на будущем подоконнике. Побежали мы за ней вдвоём с О. С. И вот я тихо, чтоб не спугнуть, протянул к белке руку, глядя только на нее, отчего слегка споткнулся, а споткнувшись, скользнул ладонью по торчащей груди Ольги Сергеевны. Случайно? Думаю, что скорее подсознательно-нарочно. И слышу: «В. П., это не белка! Белка ведь мааааленькое животное!» Со словом «догадываюсь» я повторил своё движение, и глянул ей прямо в глаза. Взгляд она выдержала, чуть улыбнулась и предложила «позднее продолжить наши игры», а то белка пропадёт.
Мы наконец «изловили» неподвижно сидевшего испуганного зверька и водворили его в клетку. Потом Ольга Сергеевна повернула к себе в кабинет, а я за ней. Вошел и закрыл за собой дверь. Тут она сказала, что дверь закрыл я зря: её рабочий день через пять минут закончится, и не пойти ли нам по этому случаю в кино. Пошли. По дороге начали говорить о чём-то третьестепенном. Я взял её под руку. Она остановилась: «Впрочем, что мы, как маленькие? Пошли-ка сразу ко мне!» – и решительно повернула к дому, соседнему с моим. Едва захлопнув дверь, сказала: «Идите в ту комнату и ложитесь. Я сейчас приду». Я сделал, как было сказано. Одеялом не укрылся.
Хорошо, что я был тогда в самом пике возможностей – 37 лет. Такого буйного темперамента и такой ненасытности я ни до неё, ни после не встречал нигде и никогда. Разве что Марианну вспомнил. Но там-то нас было четверо, а тут я один. Когда часа через три я собрался уходить, чтобы забрать из садика дочек, она поднялась на локте и деловито спросила: «А Вы-то довольны?». «Вам Вийон за меня ответит», – усмехнулся я, и еще раз обхватив её, на прощанье процитировал:
Тут на меня Марго верхом садится,
Взлетают груди, ляжки – ходуном,
Как будто в щепки разнести грозится
И наш кабак, и весь наш грешный дом!
Она встала, прижалась на миг и пошла босиком за мной дверь запирать. С тех пор мы с регулярностью школьного расписания встречались раз в неделю, чаще у неё, изредка у меня, обычно по вторникам, когда у неё был короткий день на работе. Её дочь, студентка, приходила из Университета не раньше шести. И так – до самой моей эмиграции. Почти шесть лет. С перерывами на лето.
* * *Однажды, в самом конце шестидесятых мы с Марком Альтшуллером стояли в Детгизе у окна. Мимо прошла рыжая довольно крупная женщина с очень тонким, даже острым лицом и немыслимо тонкой талией. Она поздоровалась с Марком и пошла дальше. Я спросил, кто это. Оказалось, критик Фаина Шушковская. «Очень сексуально выглядит, а?», пробормотал Марк. Я промолчал, но когда, через несколько дней, мы с Фаиной столкнулись в Доме писателей, я вспомнил слова Марка и решил с этой дамой познакомиться. Это оказалось несложно: общих знакомых и общих тем у нас было больше, чем надо для такого случая. Когда мы поехали к ней домой, выйдя из метро, она вдруг остановилась и спросила, где же букет цветов. Я сказал: «Вот» – и подойдя к ларьку, тут же преподнёс ей белые табаки. «То-то,- усмехнулась Фаина, – мы ведь почти ровесники, я всего-то на год тебя старше, а приходится галантности тебя учить».
С тех пор я у неё иногда бывал, приходил поздно и оставался на всю ночь. Дневных встреч она категорически не любила. Одного я не знал: Фаина и Валя Тропинина были хорошо знакомы! Фаина многие годы была не только читательницей валиной библиотеки, но и валиной приятельницей – они бывали друг у друга в гостях, иногда вместе ходили на выставки. Но ни одна из них мне ни разу не намекнула на то, что они знакомы, Так и длились параллельно оба моих романа. Дамы эти наверняка делились между собой, уж не знаю чем, но я об этом узнал от Фаины только чуть ли не через тридцать лет, в 1995 году!
В 1972 же году, когда я точно понял, что пора мне эмигрировать, Фаина, так же как и Усова, и Тропинина, уехать со мной отказалась.
Наш роман, естественно оборвался, тем более что Вета Хамармер, которая согласилась уехать со мной, была Фаине неприятна и даже враждебна. На прощанье я послал Фаине почтой короткое стихотворение:
* * *Ф. Шушковской
В этом торчащем и многоэтажном
Хаосе книг, электричек и встреч,
Вдруг промелькнёт неизбывная жажда
Несберегаемое сберечь.
В городе тёплом, спешащем и мокром,
В городе, мчащемся наперекос,
Рыжие, молча не движутся окна,
Всё растеряв, что хранили всерьёз
Не сбережёшь… Так не надо быть страусом,
Прямо в глаза, словно в окна взглянуть!
Что мне за дело – мы правы, не правы ли?
Мне б только рёбра успеть застегнуть.
А когда я снова семнадцать лет спустя стал ездить в Россию, мы снова встретились с Фаиной на моём вечере в редакции «Звезды». Только тут я и узнал. Но обо всём в своё время.
Галин бывший ученик, Миша Юдкевич, был первым человеком, от которого я услышал, что он непременно уедет в Израиль. Я в это время и сам уже подумывал воспользоваться этой новой фантастической, как казалось поначалу, возможностью смыться из Отечества.
Возможность писать и печатать что хочется, без «вредакторов».
Возможность снять с себя усталость от постоянной напряжённости, копившейся десяток лет и всё сгущавшейся в результате подпольной, хотя и не такой уж крупной, работы.
Просто желание сбросить, как змеиную кожу, статус «невыездного», налепленный на меня когда-то кем-то почему-то, сбросить, и увидеть мир.
И далеко не последнее: возможность свободно работать на то, чтобы когда-нибудь рухнула эта вся советская бредятина. Вот явные плюсы эмиграции.
А минусы? Один очевидный минус, пожалуй: переводы стихов на русский там едва ли кому интересны. А впрочем, ведь есть там русские журналы и газеты (уж это я знал лучше, чем многие в СССР!), есть «Бибиси», «Свобода» и на крайний случай «Голос Америки». Можно переводить и печатать поэтов, «нежелательных», да и просто запрещённых в Отечестве. А их вроде на свете больше, чем разрешённых. А многие из них куда крупнее и интереснее, чем «друзья СССР». Так что, и этого минуса по сути нет.
Ура, еду! Конечно, еду! Уж там какая-никакая литературная работа найдётся. На самый худой конец – в каком-нибудь университете преподавать.
Так что стал я первым делом, пользуясь всеми своими связями, выяснять возможности. А их оказалось даже больше, чем я ожидал! Только хотелось уехать потише, чтобы чего раньше времени не выплыло. Так что лучше всего было уехать по еврейской линии. Оживить своих еврейских предков с маминой стороны и – в открытый мир! «Главное – ввязаться в дело, а там будет видно», – как говорил Наполеон.
