Александр Нильский - Закулисная хроника. 1856 — 1894
— Он шибко хворает, — прибавил Никитин, — при больших усилиях поднимается с постели и ужасно хандрит. Однако о сегодняшнем вашем торжестве он не забыл и прислал со мной к вам товарищеское письмо. Позволите ли прочесть?
Конечно, как хозяин, так и гости, немедленно дали свое разрешение, ожидая услышать что-нибудь веселое, остроумное или вообще интересное. Но каково же было всеобщее удивление, когда Никитин, уже ранее где-то возбужденный винными парами, с явным удовольствием и присущим ему подчеркиванием, начал докладывать обществу нечто возмутительно желчное, переполненное клеветой и бранью на всех присутствующих. Говоря об искусстве и об его настоящем положении, Чернышев почти каждому из артистов наговорил дерзостей и обидных нелепостей. При упоминании имени Сосницкого он вместо «ветеран сцены» насмешливо написал «ветеринар сцены» и все прочее в этом же духе.
Письмо Ивана Егоровича так ошеломило всех, что никто не прервал Никитина, который, окончив чтение, немедленно стал разглядывать все еще продолжавших недоумевать слушателей.
Раньше всех, нашелся ответом П. А. Каратыгин, который, сказал, обращаясь к присутствующим:
— Господа, что сейчас нам довелось слышать, не должно нисколько нас оскорблять. Это письмо писал человек больной. Но поразительно то, как мог решиться прочитать его человек здоровый!?
Актерский праздник омрачился… Однако, на другой день Чернышев спохватился и прислал Леонидову письмо с извинением, в котором приносил чистосердечное покаяние. Угрызения совести долго мучили его, и он впоследствии неоднократно высказывал сожаление о своем необдуманном поступке.
По натуре Иван Егорович не был злым, по в силу многих неблагоприятных обстоятельств он иногда являлся таковым, благодаря чему имел много врагов. Его загубила страсть к вину, которой он предавался за последнее время неудержимо. Эта страсть изуродовала его характер, притупила нервы, помутила рассудок…
Заниматься литературой Чернышев начал со школьной скамьи. Еще будучи воспитанником театрального училища, он сочинял пьесы, и одна из них в то же время попала на подмостки Александринского театра. На, вызовы публики автор выходил в казенной курточке.
A. Е. Мартынов питал привязанность к Чернышеву и много помогал ему, как драматургу, своими советами и указаниями, которыми с благодарностью пользовался Иван Егорович, в свою очередь обожавший Александра Евстафьевича. Мартынов его пьесы брал для своих бенефисов и играл в них главные роли, благодаря чему они имели большой успех. Лучшего Боярышникова в комедии «Не в деньгах счастье», отца в драме «Отец семейства» и Ладышкина в «Женихе из долгового отделения» нельзя себе представить.
Уже после смерти Мартынова, Чернышевым была написана комедия «Испорченная жизнь», впоследствии сделавшаяся известною и репертуарною как в столице, так и в провинции. Ее постановка на Александринской сцене сопровождалась большими для автора неприятностями, которые только после долгих хлопот удалось ему одолеть. Главные роли в этой пьесе он назначил В. В. Самойлову и Павлу Васильеву, но так как Самойлов не выносил Васильева и не играл с ним в одних пьесах, то, конечно, и на этот раз он не пожелал сделать исключения. Василий Васильевич наотрез отказался от участия в «Испорченной жизни», хотя роль обманутого супруга ему очень понравилась. По этому поводу Чернышев долгое время пререкался с Самойловым и в конце концов настоял таки на том, что Самойлов в его комедии играл вместе со своим закулисным врагом, Иван Егорович достиг этого одной фразой, удачно вклеенной в письмо к Самойлову, самолюбие которого было ею затронуто, что и требовалось доказать. Только таким решительным образом автор и мог достигнуть успеха. Магическая фраза, задевшая за живое Самойлова, была такова: «Неужели, Василий Васильевич, вы не хотите играть в моей комедии, потому что боитесь соперничества Васильева?»
— Что? Я боюсь… соперничества?… — запальчиво воскликнул Самойлов, вслух негодуя на Чернышева. — Я ничего, никого не боюсь, а не только какого-то шкалика…
«Шкаликом» он часто называл за глаза Васильева.
Последние годы жизни Чернышева были омрачены чуть ли не беспросыпным кутежом. Он и вообще-то никогда не отказывал себе в этом удовольствии, но тут к простой «привычке», присоединился «резонный мотив»: Иван Егорович имел неосторожность влюбиться в премьершу N. N., которая мало ему сочувствовала, Эта безнадежная любовь была для него роковой. Он предался пьянству, желая заглушить в себе порывы лучшего из чувств, но вместо ожидаемого облегчения нажил «водянку», которая и свела его в могилу.
Умер он в жалкой обстановке, создавшейся случайно. Он жил в комнате, которую нанимал от хозяйки. Во время его тяжкой болезни эта хозяйка вздумала переменить квартиру и переехала с прочими жильцами на другую, оставив умирающего Чернышева на произвол судьбы. Впрочем, оставила ему на подержание старую потасканную клеенчатую кушетку, небольшой стол и пару табуреток. Когда я пришел поклониться его праху, то к своему удивлению нашел его не на столе, а на кушетке, хотя после его смерти прошло около суток.
Родных у Ивана Егоровича не было, похоронами его заведовали два-три самых близких приятеля, из которых мне памятнее всех бывший наш актер, известный в литературе под псевдонимом «Скорбного поэта», Г. Н. Жулев. На погребении Чернышева я не мог быть вследствие постигшей меня болезни, но один из присутствующих рассказал мне про оригинальную выходку друзей покойного, резкими штрихами характеризующую актерский быт.
Заведовавшие похоронами Чернышева условились отправить прах покойного на Смоленское кладбище накануне погребения, но об этом не предупредили кладбищенское начальство, благодаря чему им чуть-чуть не пришлось возвращаться с мертвецом обратно домой. И только после многих хлопот неумелым распорядителям удалось оставить почившего товарища под сводами часовни на ночь.
Перед отправлением процессии на кладбище кто-то предложил купить цветов и украсить ими гроб.
— Что за цветы! — возразил Жулев: — они ему не к лицу.
— Нет, очень к лицу. Человеку, встречавшему на своем жизненном пути только тернии, хоть на смертном одре нужно быть окруженному розами.
— Эта идея не выдерживает критики, — опять воскликнул Жулев: — уж если чем можно украсить покойника, так только виноградом. Он любил виноградный сок и виноградное вино, а потому более приличествует осыпать его тело гроздьями этой восхитительной ягоды.
Все согласились, что мысль «Скорбного поэта» оригинальна. Тотчас же накупили чуть не с полпуда винограда и уложили его картинными группами вокруг усопшего, причем лицо его совершенно утопало в этой необычайной зелени.
