Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным
В кругу украшенных цветами девушек пианист походил на Парсифаля, но я начала замечать в его глазах новое выражение, которое больше напоминало о земных, нежели о небесных страстях. Я верила, что наша любовь безгранична, и прошло немало времени, прежде чем передо мной забрезжила правда. Весь мой опыт мало чему послужил, и мое открытие явилось для меня тяжелым ударом. С этой минуты тревожные ужасные муки овладели мной, и, вопреки своей собственной воле, я начала следить за проявлениями их растущей любви с чувством, которое, к моему ужасу, иногда пробуждало во мне демона, близкого к убийству.
Конечно, я и прежде в своей жизни испытывала тяжкие страдания, которые выпускали когти зеленоглазого чудовища ревности, но никогда еще мной не владела такая неистовая страсть, как сейчас. Я любила и в то же время ненавидела их обоих, и это испытание внушило мне глубокое сочувствие и понимание тех несчастных, которых невообразимые пытки ревности подстрекают к убийству любимого человека.
Чтобы избежать этого бедствия, я взяла с собой нескольких из моих учениц, и мы поднялись по чудесной дороге, проходящей мимо античных Фив в Калсис.
Но в те минуты все великолепие Эллады было бессильно изгнать из меня овладевшего мной ужасного демона, который беспрестанно рисовал мне образы тех двух, оставшихся в Афинах, и глодал, и пожирал, как серная кислота, мой мозг. И, когда мы вернулись, вид их обоих на балконе, сияющих безмятежностью и взаимной страстью, завершил мое горе.
Сейчас я не могу понять этого наваждения, но в те часы оно опутало меня крепкими сетями, и я не могла вырваться из них, как нельзя вырваться от скарлатины или оспы. Однако, невзирая на свое состояние, я ежедневно преподавала и не отказалась от планов основать школу в Афинах, которым все, казалось, улыбалось.
Но когда вечером я видела на балконе две головы, выступавшие силуэтами на фоне луны, я вновь становилась добычей мелких человеческих страстей, опустошавших мою душу, и уходила, дико блуждая в одиночестве и вынашивая в себе намерение броситься, как Сафо, с утеса Парфенона.
Нет слов, чтобы описать страдания сжигавшей меня мучительной страсти, и нежная красота окружавшей меня обстановки лишь усугубляла мое горе. Казалось, из этого положения нет выхода. Разве сплетение страстей могло заставить нас пожертвовать бессмертными планами великого музыкального сотрудничества? Но ведь не могла же я отослать ученицу из школы, где она выросла. И в то же время невозможной казалась перспектива каждый день видеть их любовь и удерживаться от проявления своей досады. Это был капкан, из которого нельзя было выбраться. И так все продолжалось; и в то время, как я старалась научить моих учениц красоте, спокойствию, философии и гармонии, сама я внутри корчилась в тисках неумолимой пытки. Этому невыносимому положению положил конец такой пустяк, как укус обезьяны, который оказался роковым для греческого короля.
Несколько дней он висел между жизнью и смертью, а затем пришла весть о его смерти, послужившая причиной переворота. Венизелосу и его партии пришлось опять уйти, а вместе с ним и нам, ибо мы были приглашены в Грецию в качестве его гостей и также пали жертвами политических событий. Все деньги, которые я истратила на восстановление Копаноса и устройство студии, пропали, и нам всем пришлось, отказавшись от мечты учредить школу в Афинах, сесть на пароход и вернуться через Рим в Париж.
Какое странное мучительное воспоминание оставило во мне это последнее посещение Афин в 1920 году и возвращение в Париж, где вновь начались мои муки, закончившиеся наконец разлукой с моим пианистом и его отъездом с моей ученицей, которая также покидала меня навсегда. Несмотря на то, что я чувствовала себя жертвой всего случившегося, она, казалось, держалась совершенно противоположного мнения и с горечью порицала меня за мои чувства и за то, что я не сразу отреклась от своих прав.
Когда наконец я очутилась одна в доме на Рю де ла Помп, мое отчаяние не имело границ. Я не могла дольше переносить вида этого дома, в котором я была так счастлива. Я жаждала уйти из него и из мира, ибо в те дни я верила, что мир и жизнь умерли для меня. Сколько раз в жизни приходишь к такому заключению! Меж тем стоит заглянуть за ближайший угол, и там окажется долина цветов и счастья, которая оживит нас. В особенности же я исключаю выводы, к которым приходят столько женщин, а именно, что после того, как им миновало 40 лет, их жизненное достоинство должно исключить всякую любовь. О, как это неверно!
Весной 1921 года я получила следующую телеграмму от Советского правительства: «Русское правительство единственное, которое может понять вас. Приезжайте к нам. Мы создадим вашу школу».
Откуда пришло это обращение? Из ада? Нет — но из ближайшего от него места, которое для Европы заменяло собою ад, — от Советского правительства, из Москвы. Я ответила: «Да, я приеду в Россию и стану обучать ваших детей при единственном условии, что вы предоставите мне студию и все, что необходимо для работы». Я получила утвердительный ответ и вот однажды очутилась на Темзе, на пароходе, который шел из Лондона в Ревель, а оттуда на поезде — в Москву.
По дороге в Россию у меня было чувство, словно душа, отделившись после смерти, совершает свой путь в новый мир. Мне казалось, что я покинула навсегда все формы европейской жизни. Со всей энергией своего существа, разочаровавшегося в попытках достигнуть чего-либо в Европе, я была готова вступить в государство коммунизма.
Я не везла с собою никаких платьев. Я представляла себе, что проведу остаток жизни в красной фланелевой блузе среди товарищей, одетых с такой же простотой и исполненных братской любви.
Пока пароход уходил на север, я оглядывалась с презреньем и жалостью на все старые условности и обычаи буржуазной Европы, которые покидала. Отныне я буду лишь товарищем среди товарищей и выработаю обширный план работы для этого поколения человечества. Прощай, неравенство, несправедливость и животная грубость старого мира, сделавшие мою школу несбыточной!
Когда пароход наконец прибыл, мое сердце затрепетало от великой радости. Вот он, новый мир, который уже создан! Вот он, мир товарищей: мечта, которая служила конечной надеждой всех великих артистов, мечта, которую Ленин великим чародейством превратил в действительность. Я была охвачена надеждой, что мое творчество и моя жизнь станут частицей ее прекрасного будущего.
Прощай, Старый Мир! Привет Новому Миру!
И. Шнейдер
Встречи с Есениным
Долгие годы отделяют меня от событий, о которых рассказывает эта книга. Но за эти годы мне не раз приходилось перелистывать страницы минувшего в докладах, статьях, лекциях или просто рассказывая все это другим людям.
