Никита Гиляров-Платонов - Из пережитого. Том 1
Но для чего такое длинное путешествие? Для того чтоб отнесть письмо. Почта в Коломну ходила всего два раза в неделю, и при экстренной надобности посылались письма с ямщиками за недорогую плату: «подателю пятиалтынный». Это был лишний и, вероятно, не маловажный ежедневный доход ямской артели. Дело подходило к сентябрю, и родителю писали: 1) чтоб он заявил в училище о невозможности мне, по болезни, явиться после каникул в училище к законному сроку и 2) чтобы прислали мне теплой одежи на дорогу. А меня-де сажают за риторику.
Брат действительно дал мне латинскую риторику Бургия, хотя учить меня по нем не стал, советуя лишь почитывать его да руководствоваться еще Лежаем. Бургия — риторика обыкновенная, Лежая (Lejay, Леже) — «Rhe-torica Ciceroniana», обучение искусству писать цицероновскою прозой.
Бургий! О, это целый период просвещения! По какому учебнику, читатель, приучались вы излагать на письме свои мысли? Большинство, вероятно, ни по какому. И я уже не учился по Бургию; даже брату, который старше меня был на двадцать один год, преподавали искусство красноречия по особенным запискам. Но отцы наши учились по Бургию, и о нем настойчиво спрашивал покойный Филарет, гневавшийся на умничанье учителей словесности: «Да по Бургию заставляйте учить! Отчего не учат по Бургию?» — «Трудно, ваше высокопреосвященство, ученикам», — отвечал ректор, выгораживая учителя. — «Не знаю, чем затрудняются. Помню, я не затруднялся, когда учился», — возражал добродушно святитель. За этим следовал комплимент: то вы, владыка, не у всех же такие дарования и проч. Святитель умолкал. Но дело было не в трудности; причина была в свободомыслии своего рода, овладевшем учителями, в недовольстве рутиной, хотелось новенького. «Писать хрии» — это выражение стало однозначащим с писанием пошлости, общих мест, с отсутствием живой мысли. Некто А.В. Кедрский, вышедший из Академии одним курсом ранее меня, ставил себе в особенную заслугу, что, поступив учителем словесности, умел преподать ее так, что ни один у него ученик не знал даже слова хрия; оно не было ни раза произнесено в классе: до того опостылела старая бургиевская метода!
А она не заслуживала столь полного отвращения. Помню начало этой почтенной, седой книжки: «Omnis eloquentiae imum fundamentum est periodus. Est autem periodus enunciatio, sensum perfectum plene et rotunde exhibens» [15]. Далее — понятие о логическом предложении, о формулах его распространения, о синонимах, эпитетах, противоположениях, о периодах, о хриях (то есть сочетании периодов), об общих местах (loci topici), об изобретении мыслей, о тропах и фигурах и пр. и пр. «Изобретение мыслей!» Не есть ли это нелепость? Термин действительно неуклюжий. Но задача Бургия была (употребляю это слово как нарицательное, в смысле известного метода): указать формы, по которым двигается мысль в своем выражении, повинуясь законам логики, с одной стороны, и законам творчества — с другой (последнее имеет тоже свои законы), и приучить к полному обладанию этими формами. В книжке Бургия употреблен, между прочим, остроумный прием. Одно и то же предложение (honores mutant mores [16]) проведено по всем формам: на нем проделано все, и синонимы, и эпитеты, и периоды, и хрии, и тропы, и фигуры. Краткое предложение разрастается, видоизменяется, обогащается образами, переходит в лирику, все одно, одна и та же мысль в строгом соподчинении всех частностей, на которые она разбивается, всех доводов и объяснений, которыми она одевается.
Заслуга этой методы: она дает слововыражению выправку, воспитывает находчивость и предохраняет от пустословия. Каждое употребленное слово обязано иметь за себя основание, почему оно употреблено; зато ни одна мысль не должна и затрудняться в приискании выражения. Такого рода выправку всего более и старались дать в старых семинариях; отсюда и главнейшее упражнение учеников состояло не столько в письменных задачах (а еще менее того в изучении уроков), сколько в устных экспромптах. «Aurora Musis amica [17], ну, кто что?» — восклицает, положим, учитель, не то ректор или даже архиерей, посещая класс. Встают четверо, пятеро, может быть, и более. Смотря по тому, как далеко пройдено, говорят на провозглашенную тему периоды, хрии, короткие ораторские речи и даже стихотворения. Подобно гимнастике телесной, эта гимнастика ума и слова была отчасти и игрой; класс не скучал, хотя головы без отдыха работали. Не осуждались учащиеся и на особенно тяжелое напряжение, благодаря тому же Бургию: формы все были уже в голове готовые; мысль мгновенно перебегала по ним, в ту же минуту выбирала подходящие, одевала в них мысль, и готов период, хрия, речь.
Недостатки методы: она приучает к общим местам, к преобладанию формы над содержанием. Приучаясь вертеть словом и туда и сюда с одинаковою легкостью, ум теряет вкус и позыв к истине. Эти недостатки и свойственны людям, получившим старое семинарское образование; о плодах нового не берусь судить, потому что за ним не следил. Равно свойственны старым семинаристам и указанные выше достоинства: осмысленное слово, стройность речи, тонкое чутье логики выражения. Университеты были свидетелями этих достоинств семинариста, отличавших его от гимназистов или студентов домашнего воспитания. То же и присутственные места. Смело утверждаю, что написать обстоятельную, отчетливую докладную записку, формуловать решение, подобрать точно соответствующие доводы — в этом искусстве не поспорит с семинаристом никто, другого образования человек. Полагаю, служившие в старом Сенате подтвердят это.
Но творчества и вдохновения не ищите в семинаристе: оригинальной идеи, смелой фантазии нет. Мысленно перебирая замечательнейших из семинаристов, нахожу очень, очень немногих, уберегших печать таланта, при бесспорной, однако, ясности ума и обширных способностях у всех. Далеко бы я зашел, когда бы вздумал подробным анализом подтверждать свое наблюдение, но укажу на три дарования, из которых каждое по-своему типично: Сперанского, Филарета и Иннокентия. Последний есть единственный, кого не сковал формализм риторической выправки; Сперанский, наоборот, весь есть только систематик; ум его лишен был творчества. Середину занимает Филарет, читая которого вспоминаешь выражение Гоголя о «худощаво-умном слове». Речь Филарета воспаряет часто до высокой художественности, но всегда остается несколько сухою, боясь ниспасть в вольность, не освященную преданными правилами. Нужно было слышать его критические замечания на чужие сочинения, видеть его поправки. «Черная зависть! — восклицает он, читая проповедь профессора (теперь уже высокопреосвященного, который припомнит этот случай, если прочитает настоящие строки). — Разве бывает зависть желтая или зеленая?» Таков был пуризм, таково преследование всякого смелого оборота. Не замечая и тем менее желая, засушил покойный великий святитель этою придирчивостью у многих дарования.
