Георгий Мирский - Жизнь в трех эпохах
Эта тенденция перерождения общества — во всяком случае значительной его части — не могла открыто проявлять себя, развиваться «под колпаком» жесткой авторитарной власти. Эрозия советской системы, ее разложение и перерождение не были заметны, пока общество еще было скреплено обручем партийного руководства. Как только Горбачев, исходя из собственных тактических соображений, снял этот обруч — все развалилось, не только экономика, которая только и могла держаться на силе партийного руководства, но и вся система общественных отношений, эта по сути дела искусственно поддерживавшаяся конструкция, маскировавшая изменившуюся природу общества. Исчезли сдерживающие скрепы — и сразу на поверхность вышли те самые новые «хозяева жизни», которые наложили свой безобразный отпечаток на все последующие десятилетия вплоть до наших дней, те полукриминальные или прямо криминальные социальные категории, которые исподволь формировались, крепли, набирались опыта и обзаводились связями еще при «старом режиме».
Но кто тогда, в 93-м году, думал о предпосылках, тенденциях, закономерностях общественного развития? Разве что некоторые ученые. А для тех, кто пострадал от плохо, видимо, продуманных гайдаровских реформ, кто лишился своих сбережений, кто с возмущением взирал на уже появлявшиеся шикарные дачи и иномарки «новых русских», — для них все было ясно: клика Ельцина грабит страну (многие добавляли при этом: не иначе как по наущению американцев или разных там масонов). И такое понятие, как «грабеж страны» вроде бы логично трансформировалось в еще более зловещее: «распродажа Родины». Здесь уже затрагивалось святое — патриотизм. А у многих представителей «образованного класса» к этому прибавлялся и третий компонент: «душат демократию, создают режим диктатуры». И все это вместе взятое обрушивалось на Ельцина и его правительство. Стоит ли удивляться, что антиельцинский фронт к сентябрю 1993 года оказался весьма широким и включал в себя отнюдь не только честолюбивых авантюристов из руководства Верховного Совета и баркашевско-макашевские банды?
И вот я в Вашингтоне наблюдаю по телевизору кровавую сцену боя у здания телевидения в Останкино. Но худшее еще впереди. 3 октября мне звонят на работу: «Скорее иди смотреть по телевизору передачу из Москвы — танки бьют по Белому дому!» На экране — высокое белое здание, так знакомое по событиям двухлетней давности, и по окнам стреляют танки. Черный дым. Бегут, пригибаясь, люди с автоматами в руках. Потом — кульминация драмы: из здания Верховного Совета выводят сдавшихся в плен Руцкого, Хасбулатова, остальных лидеров мятежа. Жалкие фигуры побежденных, подавленные лица. Они проиграли, все кончено.
А что было бы, если бы они победили? Опять — «история не знает сослагательного наклонения», — но все же?
Наиболее правдоподобный сценарий, мне кажется, был бы такой: как и в 91-м году в случае удачи путча гэкачепистов, в 93-м все власти на местах немедленно признали бы новую власть, стоило бы Макашеву объявить с экрана: «Дорогие товарищи, граждане России! Счастлив сообщить вам о великой победе. Антинародный режим ельцинской клики, разграбивший нашу страну и распродававший ее Западу, свергнут. Власть перешла в руки законных представителей народа» — или что-нибудь в этом роде. Армия и силовые структуры сразу же подчинились бы новому президенту Руцкому, заслуженному боевому генералу, герою афганской войны. Уже очень скоро Руцкой с Хасбулатовым предприняли бы попытку избавиться от мавра, сделавшего свое дело, и, опираясь на армию и внутренние войска, разгромить макашевско-баркашевское отребье. Скорее всего, им бы это удалось, хотя и не обязательно. Дело в том, что у «красно-коричневых» было серьезное преимущество: сильная, ясная, боевая, наступательная идеология русского шовинизма, ксенофобии, антисемитизма, весьма привлекательная для немалой части офицерства, находившегося в состоянии озлобленности и фрустрации как вследствие утраты Россией статуса сверхдержавы, так и в результате падения престижа и материального обнищания самой армии. Кроме того, история показывает, что в периоды потрясений именно крайние фракции способны проявить наибольшую энергию и боевитость, теснят и отодвигают умеренных, какими без сомнения выглядели бы Руцкой и Хасбулатов на фоне Макашева и Баркашева. Разумеется, это длится недолго, в конечном счете происходит откат, и экстремисты сходят со сцены, но все это может сопровождаться кровопролитием. Если все же исходить из того, что Руцкой с Хасбулатовым консолидировали бы свою власть, последовала бы борьба уже между ними. В любом случае о стабильности уже не могло быть и речи. Самым опасным для России могло быть то, что нерусские республики Российской Федерации восприняли бы установление нового режима с крайним недоверием, видя в нем торжество русского шовинизма, и взрыв сепаратистских настроений был бы практически неизбежным. К этому времени уже имелся прецедент — дудаевская Чечня, и кто знает, какие еще республики захотели бы как можно больше дистанцироваться от Москвы? Если же говорить о внутренней обстановке, то, хотя ни Руцкой, ни Хасбулатов не подходили на роль фашистского диктатора, тот идейный багаж, с которым они выступали против Ельцина, не мог бы быть просто отброшен в сторону; для того чтобы успешно состязаться с экстремистами, умеренные должны были бы перехватить у них знамя беспощадной борьбы с врагами русского народа — и доказать свою преданность великодержавной идее. Судьба демократических попутчиков, надеявшихся, что защита Верховного Совета от диктаторских поползновений Ельцина будет означать сохранение свободы, завоеванной в 91-м году, была бы плачевной. Уж нечего и говорить о том, какой резонанс победа националистической и антидемократической коалиции вызвала бы на Западе; о кредитах и инвестициях пришлось бы забыть.
А надежды населения на то, что устранение Ельцина будет означать решительный перелом к лучшему, несомненно, обернулись бы жесточайшим разочарованием: во-первых, неизбежная политическая нестабильность исключила бы возможность проведения продуманной долгосрочной экономической политики, и, во-вторых, процесс становления новых имущих слоев, перераспределения собственности, консолидации структуры нового российского капитализма со всеми его безобразиями зашел уже слишком далеко. «Новые русские» уже не могли исчезнуть, раствориться; все те, кто дорвались или мечтали дорваться до обладания экономическими рычагами или просто создать свой бизнес, включая миллионы новоиспеченных коммерсантов, разного рода мелких и крупных дельцов, «челноков» и т. д., ни за что не потерпели бы возвращения к старым порядкам, и власти, чтобы избежать серьезных беспорядков или даже кровопролития, были бы вынуждены смириться с тем, что перемены уже необратимы. Значит, в этом плане, наиболее важном для населения, никаких принципиальных изменений не могло бы произойти.
