Валерий Кичин - Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте
Что из придуманного останется в картине? Они сейчас нарочно позволили себе свирепый «перебор», говорили о любви Раисы к газетным передовицам так много, что казалось: в этом и есть «зерно». Шли от детали костюма, от случайной привычки. Но верили: ничего случайного нет. Во всем виден характер человека. Просто надо все это выстроить в единство, найти всему необходимую дозу.
Просто…
Но режиссер понимал и то, что найденное вот так, на ходу, импровизационно предложенное актрисой, оно потому и пришло сразу в голову, что лежит на поверхности. Или идет от каких-то прежде наработанных стереотипов. Все пригодится, но не в чистом виде. Все нужно трансформировать, чтобы и тени штампов не осталось, чтобы роль ни в чем не повторяла прежние создания Гурченко.
– Вы уже столько разных людей сыграли в кино, что нам надо придумать такого заковыристого человека, какого вы еще не играли…
Прошли съемки в Батуми, в Сочи, была отснята большая часть материала, и Гурченко поделилась-пожаловалась:
– Я впервые оказалась в таком положении. Всегда была самостоятельной. А тут Меньшов буквально вышибал из меня то, чего не хотел видеть в роли.
Она говорила это с каким-то веселым удивлением – вроде и жаловалась немного, но явно ждала результата с интересом и надеждой:
– Мне было трудно через все это пробиться – с моими-то навыками! Поняла только, что он очень талантлив. Очень интересный человек! Знает, чего хочет. Показывает прекрасно – мне все нравилось. И я старалась все делать с показа, почти буквально – потому что интересно! Но тут же крик: «Стоп! Не смешно!» Это, знаете, как с анекдотом: его рассказывают, и все будто на месте, а не смешно. Краски не соединяются, не срабатывают… Меньшов меня буквально дрессировал, я подчинялась как могла. И еще раз поняла, как мне сейчас нужен сильный режиссер.
Она чувствовала в Меньшове силу. И сыграла одну из самых смешных ролей за всю свою комедийную практику.
Получился фильм-кадриль. Сам режиссер, в залихватской кепке, с лихо торчащим чубом, являлся в круг танцующих, чтобы объявить: «Фигура вторая – печальная», «Фигура третья – разлучная»… Комедийная условность лубка-игры подчеркивалась и необычно забавным монтажом; Меньшов когда-то опробовал его в фильме «Розыгрыш», а теперь в новой картине сделал это главным приемом. Герой прощался с родными, уезжая на курорт, открывал дверь – прямо из сеней да в Черное море, с порога падал в его ласковую волну с чемоданом и при галстуке.
А в волне уже меланхолически плавает «первая леди райцентра» Раиса – Гурченко в купальной шапочке с оборками, как лепестки экзотического цветка. Гремит танго, начинается другая жизнь, и в этой жизни, прямо в море, они знакомятся.
Почти ничего из придуманного в тот первый день на экран не попало. Ни зуба притемненного, ни анкетно-паспортных расспросов. К чему же тогда было время терять? Нет, все присутствует, но как бы незримо. Из глыбы придуманного и сымпровизированного отсечено лишнее, но контуры остались те же. Поверх авторского текста возникла сложная жизнь человеческой натуры, и состоит эта жизнь из привычек – они проявляются почти автоматически и к «прямому действию» могут вообще не иметь никакого отношения. Из узнаваемых, хоть и комически преображенных, примет определенного социального и психологического типа. Из биографии, из рода занятий – все это наложило свой отпечаток, придало фигурке на плоском киноэкране многомерность.
Вся эта бурная жизнь человеческого организма струится мимоходом, на ней не фиксируют наше внимание, но все смешное, и горькое, и грустное в фильме проистекают именно из этой жизни.
Вот Раиса увлеченно и со знанием дела рассказывает о гуманоидах, а в этот момент они с Василием продираются через знаменитую бамбуковую рощу – знакомятся, так сказать, с достопримечательностями. Обязательная программа. В таких случаях положено восторгаться. Спотыкаясь и почти падая на своих высоких каблуках, Раиса все-таки находит момент, чтобы томно понюхать бамбуковый ствол и восхититься: какой аромат!
К газетному стенду действительно тянется инстинктивно, но так, что ясно видно: это не любознательность ее гонит, не страсть даже здесь, на отдыхе, оставаться в курсе событий. Это у нее происходит автоматически – на ее ответственной работе это положено.
И увлекаться экстрасенсами тоже положено: модно, современно! О филиппинской медицине рассуждать. Даром что несет чушь несусветную, зато с какой уверенностью, с каким знанием дела, с чувством превосходства каким великолепным!
«Та-ак, – говорит она придуманный Меньшовым текст, – он ее раздел! Положил на стол! И голыми руками там ей что-то раздвинул… „Не больно?“ – „Не-ет, очень хорошо“. Он вынул все внутренности – и в таз!»
Такие не рассуждают – они знают, их не собьешь. Во всем, что эта завкадрами говорит, она уверена непоколебимо, на том стоит ее мировоззрение. На экстрасенсах, гуманоидах. Каждый пустяк жизни переживает сполна: на гимнастических снарядах – массажерах, трясунах, кривошипах, эксцентриках – сидит-вибрирует так истово, словно справляет долг перед человечеством.
На пестром кавказском рынке тут же устремляется к ядовито-фиолетовому ковру с желтым оленем: щупает с видом знатока, бросает деловитый взгляд на ярлык с ценой – все надо знать, надо быть в курсе. Надо хранить светский вид.
Хранит его даже когда, подвыпившие, они возвращаются из бара. Скользит по склону, шмякается неожиданно на траву, но делает вид, что это она томно прилегла, в небо смотрит: «Вы голубей разводите? Какая прелесть!»
Новая мысль молнией поражает ее: голуби – и те любить умеют. А ей так не везет в жизни!
«Почему у людей все иначе? Почему?»
(«Бывший маленький бесенок, а теперь – женщина, опаленная жизнью».)
Но украденное счастье – не счастье. «Красивый человек» Василий вернется домой, и уже в Сибири, в ее райцентровской однокомнатной квартирке, состоится их последняя встреча. Уйдет от нее Василий, заест его совесть, да и не по его характеру эта женщина с ее представлениями о том, как положено жить. С ее игрушечным кокетством, игрушечной квартиркой, игрушечной жизнью. Василий уйдет, и хлопнет дверь, и Раиса вздрогнет, прижмет к себе покрепче дружка-собачку, хлюпнет носом жалко, как обиженный ребенок. Она так и не поймет, почему и любовь у нее получается игрушечная, недолгая. Жалко ее. И смех, и грех, и слезы.
«Вот и все, что было…»
А была это между тем одна из немногих «отрицательных» ролей, сыгранных Гурченко. Но она так ее сыграла, что осуждать ее Раису сплеча невозможно. Есть и у нее своя правда, своя логика, и от этой логики-правды ей никак не удается почувствовать себя счастливой. «Играя неправого, надо понять, в чем он прав…»
