Маргерит Юрсенар - Блаженной памяти
Эпизод, о котором пойдет речь сейчас, настолько отвратителен, что я не знаю, стоит ли о нем упоминать, тем более что по этому поводу я располагаю только одним свидетельством — самой Фернанды. В сентябре 1887 года, то есть как раз той осенью, когда девушка не вернулась к положенному сроку в брюссельский пансион, а осталась в Сюарле, Фрейлейн, Фернанда и Жанна однажды вечером услышали, что в кабинете г-на Артура происходит грубая шумная ссора. Из-за закрытых дверей доносились невнятные возгласы и звуки ударов. Через несколько минут из отцовского кабинета вышел Гастон, который, ни слова не сказав, поднялся в свою комнату. Через неделю он умер от скоротечной горячки.
В таком изложении происшедшее кажется не только чудовищным, но и абсурдным. Не так часто случается, чтобы пятидесятишестилетний отец набросился с кулаками на двадцатидевятилетнего сына, и в эту жестокость тем более трудно поверить, если сын — блаженный. Какой проступок мог совершить дурачок Гастон? Правда, один врач напомнил мне, что умственно отсталые очень часто впадают в буйство; Артур мог не без резона пытаться обуздать сына, а нанесенный в раздражении неловкий удар способен причинить серьезное увечье, вызвать лихорадку и смерть. Легче всего было бы отбросить эту историю, посчитав ее выдумкой девочки, склонной к некоторой истерии, или хотя бы свести ее к тому, что отчаявшийся отец кричал на дурачка, осыпая его упреками, ведь разговаривая с умственно неполноценными, люди часто, сами того не замечая, начинают кричать, как в разговоре с глухими; может, г-н Артур дал сыну затрещину или хватил его кулаком, может, грохнуло упавшее кресло. Что до скоротечной горячки, то, похоже, в этой семье диагнозы всегда ставили весьма приблизительно: возможно, речь идет о брюшном тифе, который свирепствовал в начале той осени, а ссора оказалась простым совпадением, или что Фернанда без всяких на то оснований связала ее с кончиной Гастона, чтобы усилить драматизм происшедшего. Но даже если этот эпизод от начала до конца выдуман, рассказ Фернанды интересен тем, что показывает, какого рода истории сочиняла она о своем отце или, вернее, против своего отца.
Из какой-то семейной стыдливости Фернанда, как уже было упомянуто, никогда не рассказывала мужу о неполноценности дурачка Гастона. Излагая эту историю, она говорила, что несчастному было лет двенадцать-тринадцать, а это в конечном счете приближало его к тому уровню умственного развития, какой был у него на самом деле. Странно, что Мишель не заметил неправдоподобия такого рассказа: поскольку после рождения Фернанды Матильда прожила только год, у той не могло быть брата моложе ее на два-три года. Но, конечно, Мишеля меньше всего волновала точная дата смерти его тещи.
Я подробно описала Фернанду. Пожалуй, настало время описать и моего деда, каким он был в эти годы. На снимке, сделанном немного ранее, где ему около сорока, бывший денди толст и несколько рыхл, на другом г-ну де К. де М. лет пятьдесят, и он вновь обрел свой былой стиль. Над густыми волосами, обрамляющими лоб с залысинами, несомненно потрудился парикмахер. Тугая эспаньолка, скрывая нижнюю губу и подбородок, не позволяет судить о выражении рта. Взгляд за стеклами лорнета хитрый и даже плутоватый. Нетрудно представить себе, как этот господин, жуя сигару, рассказывает забавный анекдот, как он старается провести фермера или нотариуса или взвешивает только что подстреленную им молодую куропатку. Я даже могу вообразить, как он бьет тарелки в отдельном кабинете, хотя, судя по тому, что я о нем знаю, в его жизни, по крайней мере после того, как он женился, отдельных кабинетов и возможностей бить посуду было мало. Я не решусь сказать, что такому образу дано пробудить во мне голос крови, но все же это и не тот человек, который способен жестоко избить калеку.
Присмотримся поближе к неотчетливой фигуре Артура, поскольку нам больше не представится случая им заняться. Потеряв мать, когда ему была неделя от роду, и отца в возрасте тринадцати лет, он вырос у своей мачехи (в девичестве де Питер де Бюденжан) рядом с ее детьми. Он учился в Брюсселе в том же религиозном заведении, что и его кузен Октав, вместе с Октавом прослушал курс поэзии, и это меня умиляет. Правда, хорошо бы узнать, что за поэзию предлагали в 1848—1849 году своим ученикам профессора коллежа Михаила Архангела: Ламартина и Гюго или Лефранка де Помпиньяна3 и аббата Делиля4. В Льеже, где Артур закончил факультет права, он был, по-видимому, прежде всего модным молодым человеком, однако без эстетических амбиций и без булавки в галстуке с изображением черепа из слоновой кости, которую носил в ту пору в Брюсселе его кузен Пирме. В двадцать три года, что довольно рано для того, кого нам описывают как противника брачных уз, он, если можно так выразиться, преждевременно подвел жизненный итог, женившись на своей двоюродной сестре. Меня бы удивило, если бы он с легким сердцем отказался от Маршьенна в стране и во времена, когда в семьях всячески старались обойти кодекс Наполеона и сохранить верность праву первородства. Мы не знаем, о чем договорились между собой единокровные братья, но во всяком случае Артур, которому досталось богатое приданое матери и богатое приданое жены, неимущим не был.
Письмо, которое, женившись, он написал своему кузену Октаву, путешествовавшему за границей, быть может, объясняет нам, почему он предпочел идиллическое Сюарле и провинциальную тишину окрестностей Намюра, пожираемому промышленностью Эно. «Больше, чем когда-либо я понимаю твое нежелание остаться среди нас, — уверяет он поэта, —...Печальная страна: нечистоты, грязь по колено, люди, занятые только материальными предметами, толкующие только о килограммах, гектолитрах, метрах, дециметрах или об экспроприации, истощении месторождений, добыче, все в цифрах, расчетах и подсчетах, не имеющие ни досуга, ни времени быть любезными...» Это письмо показывает, что уже в 1854 или 1855 году мой дед был небезразличен к тому, как уродуется мир; кончается, однако, письмо одобрительной ноткой: дельцы, извлекающие прибыль из промышленного нашествия, от которого почернеет земля Маршьенна, «люди честные и достойные», — заключает корреспондент Октава. Кто осудит его за эти слова? В ту эпоху догму прогресса не оспаривал никто, и вздумай ты сожалеть об обезображенном пейзаже, тебя назвали бы сентиментальным. Те, кто будет знать, что, разрушая красоту мира, мы неотвратимо разрушаем его здоровье, еще не родились на свет. Однако в сравнении с Маршьенном, подъезды к которому ощетинились доменными печами, Сюарле мог казаться Артуру мирным уголком.
Так или иначе, он прожил там тридцать четыре года, из них семнадцать — вдовцом. Ленивый от рождения, он, по-видимому, даже не пытался начать одну из традиционных в семье карьер, которую ему мог бы облегчить его тесть Луи Труа. Если в отличие от Октава он не цеплялся «за свою вершину», то по крайней мере цеплялся за свой безмятежный мирный обиход. Правда, он неплохо управлял своим солидным состоянием, а это значит, что всю жизнь он понуждал себя быть собственным интендантом. Сохранились пухлые пачки бумаг, куда он заносил подробные сведения о финансовом положении семей, в которые выдавал замуж своих дочерей. Этот домосед, завидовавший кузену Октаву, подолгу жившему в Италии, по-видимому, никогда не покидал своего имения. Детей он, судя по всему, не любил, однако прижил с женой десятерых, двое из которых умерли в младенчестве, а двое были калеками, что, наверно, занозой сидело в его душе. Только коротенькие нежные письма Зоэ доказывают, что он не всегда казался своим близким мрачным тираном, который пугал Фернанду. Никаких особенных пристрастий за ним не водилось: охота, как видно, была для него прежде всего поводом прихвастнуть. Несмотря на красивый экслибрис из десяти серебряных ромбов на лазоревом поле, остатки его библиотеки, которые мне пришлось увидеть, состояли в основном из религиозных книг, принадлежавших Матильде, и благопристойных немецких романов, выписанных Фрейлейн. Единственная известная нам вольность, какую он себе позволял, была Дама из Намюра, однако, это вовсе не означает, что у него не было других. Если в минуту раздражения, потеряв над собой власть, Артур и в самом деле ударил своего дурачка сына, этот ужасный эпизод, единственный в его жизни пробуждает во мне какое-то чувство, и чувство это основано на жалости.
