Наталья Баранская - Странствие бездомных
Сломанная Октябрем жизнь становилась все труднее и страшнее. Не все беды того времени доходили до Девочки. Но голод и холод уже вошли в дом в Тихвинском переулке.
Девочка часто хворала: простудится — и никак не поправится. Мать в постоянной тревоге — нечем лечить, нечем кормить. Отправиться куда-то на поиски продуктов невозможно — мама осталась со мной одна. Люда еще не вернулась из Петрограда, Женя внезапно (именно так!) вышла замуж и с мужем уехала в Киев.
Осенью в Россию вернулся отец. Он в Петрограде. Мама знает, что он приехал не один — с ним Тереза с дочерью. Мама не понимает, почему он не приезжает повидаться, хотя пишет, что очень соскучился без Туси.
Что происходило с отцом после возвращения, что случилось с ним потом, о чем я не знала долгие годы — отдельный рассказ.
Глава IX
Спасти Россию
Возвращение
Отец вернулся из эмиграции ранней осенью 1917 года. В России победила революция; полицейский розыск, жандармы теперь не властны над ним. Гонения закончились. Казалось, все, ради чего он отдал свою молодость, можно будет осуществить.
Путь отца на родину был сложным и долгим: его просили принять участие от РСДРП в международной конференции социал-демократических партий, которая проходила в июле в Стокгольме. Он писал из Швеции: «Я заехал в Стокгольм и никак не выберусь». Он ехал с надеждой на создание в России свободного государства, основанного на принципах демократии и социальной справедливости. Приехав в Петроград, отец попал в кипение политической борьбы, уличных беспорядков, растерянности властей. Назревал большевистский переворот.
Он писал в Москву, что очень соскучился, но приезд свой всё откладывал. В открытке без даты, без почтового штемпеля, присланной в конверте, писал ласково: «Милая девочка! Как мне хотелось бы тебя повидать! Я ужасно о тебе тоскую. А ты, наверное, спрашиваешь, отчего я не приезжаю. Да оттого, родная, что у меня такое дело, что никак нельзя бросить. Я тебе объясню потом. А пока еще раз целую и маме шлю привет. Твой Волька».
Отец не приезжал, но писал часто. Спрашивал о здоровье, об учении, открылась ли гимназия, в которую я поступила, или я хожу в другую школу, а может, учусь дома? Настроение у него бодрое: «Я здоров и очень занят! Ем селедки (больше здесь ничего нет) и не унываю…»; «Я живу по-прежнему, то есть много работаю, а остальное время скучаю». В письмах отца много нежности, он действительно без меня скучал, но что-то держало его, какое-то важное дело, о котором я не могла знать тогда и не знала еще долгие годы.
Теперь, когда я углубилась в семейную хронику, разобралась в наших архивах — моем, мамином, в том, что достался от папы, — я поняла, что делом, которое захватило отца, была политика. Общественная борьба принимала все большую остроту после Октябрьского переворота и разгона Учредительного собрания. Отец не мог быть сторонним наблюдателем всего происходящего. Он был среди тех, кто оказал сопротивление диктату большевиков.
Тогда же, в мои девять лет, все эти события меня не касались, огорчало только одно — папа вернулся, но его нет и нет.
Зимой 1918 года я расхворалась: затянулась простуда, «температурка», «железки» (в каждое время свои детские болезни; в то — «припухлость желез» и неизменный рыбий жир).
Мама за меня тревожилась и наконец написала отцу. Он отвечал 8 декабря 1918 года: «Дорогая Люба! Сегодня получил твои открытки о болезни Туси. Можешь себе представить, как я взволновался. Ради Бога, пиши ежедневно. Приеду непременно к Тус[иному] рождению или раньше. На днях пришлю денег. Привет! Вл. Р.». Не сомневаюсь в искренности его тревоги, но вижу и поспешность: до моего рождения остается всего десять дней — зачем присылать деньги, которые можно привезти? Ясно, что ему некогда.
Все же он приехал и взял меня к себе в Питер. Мама отдала — видно, совсем не знала, чем кормить и как лечить. Помню смутно дорогу: долгие стоянки, холод, залепленные снегом окна вагона, то ли заносы на путях, то ли развал движения.
В большой петербургской квартире порядок, как при старых хозяевах, должно быть уехавших. Терезу я приняла как-то равнодушно, Ниночке обрадовалась. Она тоже прихварывала, мы сидели на кроватях, между которыми был вдвинут стол, и с увлечением играли: вырезали, клеили, устраивали кукольную бумажную жизнь. Тонкие шейки наши были обвязаны теплыми шерстяными шарфиками, нас лечили тиоколом (лекарство от легочных заболеваний), поили чаем с молоком, кажется, даже сладким, — значит, в Питере еще можно было что-то достать.
«На белые булки»
Ранней весной 1919 года я вернулась к маме, а летом она отправила меня в Киев, куда уехала сестра Женя с мужем и где жила большая радченковская родня. Мне нужно было окрепнуть после болезни. Голод и разруха еще не захватили богатые земли Украины, и многие северяне потянулись, как шутили тогда, «на белые булки», стараясь не думать об опасностях пути — фронтах Гражданской войны и бандах, нападающих на поезда. Возможно, муж Жени, Натан, с которым я ехала, и думал об этом — мне же было спокойно, совсем нестрашно, хотя и неудобно: ехали в теплушках, сидя на досках, положенных от одной стенки к другой. В Киеве нас ждали не только булки, но и артиллерийские обстрелы и ружейные перестрелки. Дом, где сестра с мужем снимали комнату, стоял прямо против Царского сада, на высоком берегу Днепра, и был открыт для снарядов с левобережья. К Киеву подступали войска Деникина. Мне, как и другим ребятам, было жутковато, но также и любопытно. Родители с детьми спускались с верхних этажей в нижние квартиры, сидели в тесноте, слушали свист снарядов и грохот разрывов и гадали, куда попало, не близко ли.
Кто у кого отбивал город — белые у красных или красные у белых, — нам, детям, было безразлично. Это интересовало взрослых. Разговоры об опасностях, тревоги старших возбуждали ребят, при звуках стрельбы мы так и лезли к окнам, от которых нас отдергивали с сердитыми окриками.
Киев переходил из рук в руки, он был в центре сражений. Война шла, но и жизнь продолжалась: сестра вот-вот должна была родить, ей было не до меня, и я могла гулять сколько хочу. Но только рядом с домом — в сквере Музея изящных искусств (Александра III). В Царский сад (он тоже рядом) Женя ходить запретила.
Гуляла я вместе с девочкой из этого же дома. Вокруг здания музея, тогда закрытого, было много зелени, в колоннадах и на каменных ступенях вели мы с Нонной свои игры. Любили играть «в мячики», всячески усложняя свои придумки. Однако нам надоело это место, и однажды мы отправились в сад — не Царский, мне запрещенный, а в Купеческий, чуть подальше. Там было пусто и тихо, и на дорожке мы вновь взялись за мячи — перекидка навстречу. Но вот мячики столкнулись и полетели в стороны. Я пошла искать — раздвинув кусты, шагнула на поляну и застыла: в траве лежал, раскинув руки и ноги, мужчина, неподвижно уставив в небо глаза, бледный, как бумага. На лбу у него была маленькая дырка, обведенная синяком. Остолбенев от страха, я смотрела, не в силах двинуться, потом ступила шага два задом, повернулась и рванула сквозь кусты на дорожку. «Там… там…» — крикнула я на ходу, и Нонна ринулась вслед за мной. Бежали со всех ног, забыв о мячах. Однако сказать дома о происшествии я не решилась — боялась сестры. Так и остался этот убитый в моей памяти непонятным, неразгаданным. Первое мое знакомство с войной, такое близкое и страшное.
