Ричард Олдингтон - Стивенсон. Портрет бунтаря
Это не значит, что стихи Стивенсона вообще лишены достоинств. Любой поэт, написавший хотя бы два-три стихотворения, заслуживающих места в антологии английской поэзии, в большей степени может быть уверен в литературном «бессмертии», чем автор пятидесяти романов и биографий. А у Стивенсона такие стихи есть. Одно из его лучших стихотворений не было включено в «Подлесок» и появилось в поэтическом сборнике «Песни странствий» под номером XV.
Умыты с головы до пят,
Девицы юбками хрустят.
Корсет им тесен, их наряд
Белей снегов:
Холсты неделями белят
Поверх лугов.
Мужчин увесисты шаги,
А шляпы словно утюги.
Девчонка, юбку береги
И ноги тоже,
Как раз оттопчут сапоги
До белой кожи.
Не слышно шуток и острот,
Нас к церкви Маргарет ведет.
За ней торопится народ —
За полководцем,
Она же под руку идет
С Давидом Гротсом.
Из сундука извлечены
Перележавшие штаны.
Хозяин по стопам жены
Заходит в храм.
Его глаза устремлены
К иным мирам.[116]
Снова Шотландия, которую поэт вспоминает, находясь от нее за тридесять морей. Если в добавление ко всем превосходным вещам в других жанрах Стивенсон мог написать такое прекрасное стихотворение, он имеет полное право на похвалу. В более поздних «Балладах», которые сам Стивенсон очень любил — авторы часто любят свои слабые произведения, — почти отсутствует неуловимое очарование его лучших лирических стихотворений и мало чувствуется великолепный повествовательный дар. С другой стороны, в «Подлеске» он предвосхищает Хаусмана[117] таким, к примеру, четверостишием:
Теперь и нам пора идти,
В сирень ныряя по пути,
Твоя рука в руке моей,
Попарно, в королевство фей.[118]
У Хаусмана это выходило лучше, но тон задан уже здесь. «Реквием» и «Небесный хирург», которые слишком часто цитировали и слишком много хвалили, скорее свидетельствуют о неустойчивости вкуса широкой публики, чем о таланте Стивенсона. В обоих стихотворениях чувствуются какой-то наигрыш, какая-то фальшь. В письмах Стивенсон сам опроверг ошибочность тезиса «Счастье — задача нашей жизни», провозглашенного им в «Небесном хирурге». А вот правдивость, добрый юмор и лукавая насмешка таких незаслуженно забытых стихотворений на шотландском диалекте, как «Возвращение шотландца» и «Воскресное утро Лоудона», типичные для лучших стивенсоновских вещей, вызывают неподдельное восхищение.
Там, где в небо громоздятся скалы,
Где у стариков румянец алый,
А во взглядах девушек —
Покой,
Где клубится тишина густая
И, в ущельях дальних замирая,
Музыка ее
Течет рекой…
О, подняться вновь в родные горы,
Где на красных склонах птичьи хоры,
Где лужаек
Где закатом весь пронизан воздух,
А глубокой ночью небо в звездах,
Словно их зажгли
Для торжества.
О, заснуть и снова пробудиться,
Утренней прохладой насладиться,
Бодро попирать
Земную твердь!
Там, где горы высятся глухие,
Движутся лишь мощные стихии.[119]
Здесь путь ему указал Бернс, по англичанину стихотворение кажется не хуже, чем стихи великого шотландского поэта. Английские стихотворения Стивенсона часто менее удачны, когда он, по его собственным словам, «играет на сентиментальной флейте», и пленяют нас, когда он, не смущаясь, показывает жизнь такой, как она есть. Прочитайте эти строки из «Садовника», немного в духе Марвелла,[120] написанные в Йере:
Друг, во владении моем,
Где зелень окружает дом,
Где коноплянкам летом рай,
Всегда съестное насаждай.
Пусть огурец созреет в срок,
Ас ним — венерин волосок,
Дух поэтически живой
Салатной чаши гостевой.
Пусть горец-тмин (он скрасить рад
Дичь поскромней) и кресс-салат,
Любитель мелких ручейков,
Повсюду смотрят из углов.
Гороха нужно не забыть,
Чтоб детский фартучек набить
Стручками. Все, что для людей
Природа на гряде своей
Взрастила, — путь всему открыт.
Пусть артишок копьем грозит,
И пусть, прославленный в веках,
Красуется на стебельках
Гороха брат — достойный боб.
С бокалом сельского вина
И дивной спаржей, у окна,
Я с толстой книгой и свечой
Вкушу чудесный ужин мой.[121]
Мы не всегда осознаем, что для того, чтобы поэту добиться успеха, у него должен быть или темперамент мученика, или твердый и приличный годовой доход… Стивенсон мог «созерцать неблагодарную Музу» лишь в те краткие мгновения, которые он урывал у туберкулеза и бесконечной упорной работы над более ходкой прозой. Но он был прав, стараясь извлечь что мог из своего, пусть ограниченного, поэтического дара, — мы стали бы беднее без его стихов.
Интересно, как они звучали для самого автора, когда он читал их под осенним солнцем или при раннем снеге в своем неуютном домишке в Адирондакских горах? Было бы неплохо, если бы они удержали его от соавторства с Ллойдом в работе над комической фантазией под названием «Проклятый ящик» (или «В затруднении»). То, что Стивенсон, движимый любовью к пасынку, рискнул своим именем и репутацией, чтобы облегчить ему первые шаги на литературной стезе, делает честь доброму сердцу писателя. Сам он считал «Проклятый ящик» «очень глупым, очень веселым, очень нелепым и временами (на мой пристальный взгляд) очень смешным…». Увы, он скорее грубый, чем веселый, скорее непристойный, чем смешной. Поклонники Стивенсона — проллойдовской ориентации — скрывают тот факт, что Макклюр, к неудовольствию Стивенсона, советовал ему не ставить под фарсом своего имени, а издательство Скрибнера отказалось его купить. Поразительно, что еще можно найти «критиков», которые недооценивают «Олаллу» и превозносят «Проклятый ящик». К счастью для нас, зимой Стивенсон был занят более полезным делом, превращая свои статьи для журналов в настоящую литературу и набрасывая первые сцены «Владетеля Баллантрэ». А каждого писателя, особенно хорошего писателя, надо судить по его достижениям, а не по неудачам. Стивенсон не может быть в ответе за «Проклятый ящик». Это была юношеская эскапада Ллойда, а Стивенсон хотел ему помочь и поднять рыночную цену книги, одолжив ей свой стиль и свое имя.
