Вера Лещенко - Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго
В девятнадцать лет я знала только поэтов и писателей, разрешенных школьной программой. В музыке я была несколько образованнее, там запретов меньше было. И вот встреча с тобой. Каждый день с той поры – открытие. Меня поразила твоя библиотека, нотные сборники и, конечно, твое чтение стихов – об авторах некоторых из них я даже не слышала. Представляешь, тогда в своей одиночке я вспомнила многие из них.
Надсона:
Мой Бог – Бог страждущих,
Бог, обагренный кровью,
Бог-человек и брат с небесною душой.
И пред страданием и чистою любовью
Склоняюсь я с моей горячею мольбой!
Его же:
… с чела ее сорвали
И растоптали в прах роскошные цветы.
И темным облаком сомнений и печали
Покрылись девственно прекрасные черты.
Бунина:
Еще чернеют чащи бора;
Еще в тени его сырой,
Как зеркала, стоят озера
И дышат свежестью ночной.
Еще в синеющих долинах
Плывут туманы… Но смотри:
Уже горят на горных льдинах
Лучи огнистые зари!
Кузмина:
Но если ангел скорбно склонится,
Заплакав: «Это навсегда!» —
Пусть упадет, как беззаконница,
Меня водившая звезда.
Потом забылось все: и авторы, и стихи. А в последние годы нахлынуло, захотелось отыскать, перечитать. Я приобрела новые издания стихов Кузмина, рассказов Куприна и Бунина. Беру их в руки, а вижу те, оставшиеся в Бухаресте. Кожаный переплет с тиснением, кожаные уголки. Постепенно я вновь обретала, то, что было у нас с тобой в той счастливой жизни. У Михаила Кузмина я нашла стихотворение, которое ты мне читал в вечер перед нашей первой Пасхой:
На полях черно и плоско.
Вновь я Божий и ничей!
Завтра Пасха, запах воска,
Запах теплых куличей.
Прежде жизнь моя текла так
Светлой сменой точных дней,
А теперь один остаток
Как-то радостно больней.
…В этой жизни Божья ласка
Словно вышивка видна,
А теперь ты, Пасха, Пасха,
Нам осталася одна.
Уж ее не позабудешь,
Как умом ты ни мудри.
Сердце теплое остудишь —
Разогреют звонари.
И поют, светлы, не строги:
Дили-бом, дили-бом-бом!
Ты запутался в дороге,
Так вернись в родимый дом.
Когда ты читал стихи, иногда подглядывал в книжку или тетрадку. А вот князь Романов декламировал по памяти, без шпаргалок. Ты часто просил его почитать Пушкина, которого Константин Константинович знал почти всего наизусть. При этом ты с удовольствием некоторые декламировал с ним. Сам ты называл это «подпевать».
Ты открывал мне новый мир. Однажды, помнишь, я очень обиделась, когда ты мне сказал, что был влюблен и остаешься поклонником какой-то скрипачки Лоран. Я о ней ничего не знала. Ты стал рассказывать и твои глаза так блестели. Я, конечно, губы надула, а ты засмеялся и еще больше подлил масла в огонь, который во мне бушевал. Ты признался, что встречался с ней только один раз, что даже к руке ее не смог прикоснуться, когда вас познакомили, что у нее руки ангела. Ты нашел ее пластинку у себя на полке и поставил мне. А я от ревности так и не смогла признать талант той красивой женщины. Ты тогда меня пожурил: «Девонька, ты можешь стать профессиональным музыкантом, но никогда не будешь играть с душой, если не научишься слышать других музыкантов. Лоран – прекрасная скрипачка!». Я запомнила твои слова, я запомнила это имя, но Лоран так и не послушала, очень сожалею.
И всю свою жизнь я пыталась догнать тебя – сначала с твоей помощью, потом самостоятельно. Догнать, чтобы понять, узнать то, что по молодости упустила. Я никому этого не говорила, была уверена, что не поймут. Только Вадиму Козину исповедовалась, самое сокровенное рассказала. Он прочувствовал. Сказал, что тембр твоего голоса, особенный, проникновенный, и стихи способен сделать богаче: «Не все уши слышат. Сердце должно наслаждаться, а Лещенко сердечко чаще биться заставляет». Веришь – больше полувека без тебя прожила, но только с Козиным, с которым вы лично не были знакомы, смогла вот так откровенно говорить о тебе. От других много комплиментов слышала в твой адрес, но сама не открывалась, на всякий случай «держала удар».
Но это все было позже. А тогда, в камере, многое перебрала в памяти, заново пережила, и впечатления пасхальной недели в Бухаресте всплыли до мелочей: как постились, как пекли куличи, как освящали. Помню, что теплым апрельским вечером мы шли в церковь, где меня просто ослепили парчовые ризы священнослужителя, блеск свечей, светлые, счастливые лица прихожан, хор, в котором пел ты, и колокольный звон. Помню, как возвращались домой к праздничному столу. Собрались все твои родные и друзья. Очень празднично и весело было: Христос Воскресе! Утром мы пошли провожать гостей, погуляли по городу. Вернулись домой только к вечеру. Было ощущение усталости и блаженства.
Вот и после допроса ко мне пришли те же чувства, только блаженство было от воспоминаний, а усталость – от глупости и несправедливости. Честно говоря, мне было странно, что серьезные люди, если судить по титулам и звездочкам на погонах, столько времени тратили на меня. Три-пять часов в день уходили на «беседы» со мной и на писанину:
– Почему вы назвались русской, а не украинкой?
– Я не придала этому значения.
– Уточните!
Ну что я должна была «уточнить»?! Я не знала. Очень долго следователь допытывался, где мой комсомольский билет. Объяснила, что не помню: то ли спрятала, то ли уничтожила, когда начались аресты и обыски в Одессе. Потом начались вопросы, что и перед кем мы с тобой пели в Одессе. Рассказала, что в ресторане «Норд» и в театре «Обозрение» мы пели только русские и советские песни, что зрителями были одесситы. Так следователь потребовал объяснить, как я определила, что в зале были жители Одессы. Поначалу я еще пыталась уточнять, доказывать, защищаться, но потом убедилась, что все бессмысленно.
На допросе наутро после ареста я честно рассказала, как познакомилась с тобой, какой ты замечательный артист. Даже спросила, слышал ли следователь, как ты поешь. Видел бы ты его лицо!
– На пошлые песенки отщепенца и белогвардейца у меня нет времени, – зло ответил он.
– Что для вас пошлость? Может, «Широка страна моя родная»?
– Это вы для маскировки подобрали нужные песни, когда наши Бухарест освободили.
– Неправда, Лещенко песни Дунаевского давно поет, даже записал на пластинки еще до войны. Он обращался не один раз в консульство и в наше правительство, чтобы ему разрешили вернуться в страну.
Соколов стал перечислять твои «недостатки», из-за которых «вождь всех народов» не может вернуть тебе «высокое звание гражданина СССР». Меня это возмутило:
