Василий Аксенов - «Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)
Разумеется, Ваш покорный слуга был приглашен на эти сомнительные литигры только в качестве редактора одного из эмигрантских журналов вкупе с Николаем Боковым и Марией Розановой[608]. Это уж, дорогой Вася, слишком! …Дорогой Вася, мне пятьдесят лет, из них почти тридцать, на глазах у всех вас я – в литературе. Зарабатывал литературную репутацию не в мутном болоте эмиграции, а там – на родине, где всегда числился не последним. Книги мои (плохи или хороши, покажет время) переведены почти на двадцать языков и вышли примерно в шестидесяти иностранных изданиях (кстати, и переводиться я начал еще в России, печатаясь там), у меня вышли или находятся в процессе выхода четыре Собрания сочинений (русское, шведское, немецкое), а по иностранным не уступаю никому из них, критики, прессы и научных исследований обо мне и моих книгах, мягко говоря, никак не меньше, чем у вас всех. Так с какой же это стати я должен был сидеть, выслушивать и обсуждать творчество литературных гигантов вроде Соколова или Лимонова? Поэтому я вправе считать приглашение, посланное мне, если не подлой провокацией, то, во всяком случае, оскорбительным вызовом.
В эмиграции, причем не так далеко от Лос-Анджелеса, живут такие замечательные критики, прозаики и поэты, как профессор Леонид Ржевский[609], давно разрабатывающий тему литературы третьей эмиграции, Алексей Лосев[610], Игорь Ефимов[611], Наум Коржавин и целый ряд других. Как это устроители ухитрились «не заметить» их активного существования в нашей литературе? Или не надеялись, что они поддержат задуманное здесь аутодафе?[612] А чем объяснить отсутствие Фридриха Горенштейна или старейшего из нас Виктора Некрасова (его пригласили в конце концов, но только как замену мне)?
Дорогой Вася, поверь мне, что замысел устроителей по меньшей мере подл. Эти люди и стоящие за ними «благотворители» пытаются столкнуть нас лбами и затем пользоваться нашими распрями для своих, далеко не безобидных целей. Но, поверь мне, люди эти (я знаю это по своему горькому опыту) циничны и неблагодарны. Как только отпадет нужда, они бросят вас на произвол судьбы. Если Синявский думает, что на инсинуациях против Солженицына или «Континента» он приобретет себя какой-либо капитал (политический или материальный), то глубоко ошибается: кроме десятка статеек в их печатных органах на этом пути его ничего не ожидает. Как, впрочем, и всех тех, кто соблазнится на их посулы.
К тому же, Вася, долг платежом красен[613]. Ты уже сейчас испытываешь на себе последствия занятой тобою позиции. Русская печать и критика, к примеру, в подавляющей своей части молчит по поводу твоего романа (который, кстати сказать, я считаю замечательным). Я не преувеличиваю ее значения, но не следует также, поверь моему опыту, обольщаться: она насквозь политизирована. «Величайшими произведением двадцатого века» здесь уже назначались последовательно «Доктор Живаго» Пастернака, «Палата № 7» Тарсиса[614], «Архипелаг Гулаг» Солженицына, «Суд идет» Синявского, «Семь дней творения» Максимова, графоманский роман о Пастернаке[615] (не помню названия) Юрия Кроткова[616], автобиографическая книга Наврозова[617], литературные упражнения Саши Соколова и «Зияющие высоты» Зиновьева[618]. Не многовато ли для мировой литературы? Даже такой замечательный писатель, как Генрих Белль[619], не избежал этого поветрия: при получения известия о присуждении ему Нобелевской премии, он, в заявлении для ЮПИ[620], назвал меня и Апдайка следующими после себя кандидатами (еще даже не прочитав моей книги), а теперь на вопрос о писателе Максимове он недоуменно пожимает плечами, всего лишь из-за того, что я говорю не то, что он хотел бы от меня услышать. По моему мнению, он оказался недобросовестным и в первом, и во втором случае, ибо книг моих не читал ни до, ни после.
Уверен, что мои замечания ни на йоту не изменят твоей сегодняшней позиции, тем не менее, я считаю своим долгом быть с тобой до конца откровенным, ибо люблю и высоко ценю тебя и как писателя, и как человека.
Твой В. Максимов
Устроители также должны помнить, что реагировать мы будем соответственно их замыслу и исполнению: слава Богу у нас есть еще трибуны и не только в русской печати.
В. М.
Василий Аксенов – Владимиру Максимову
25 апреля 1981 г.
Дорогой Володя!
Вчера получил твое письмо и впервые, должен сказать, вступаю с тобой в контакт без обычного интереса и желания: мы с тобой и в России спокойно делили курицу славы[621], плеваться же через океан совершенно не хочется, тем более, что к здешнему дележу я вообще не имею никакого отношения. Тем не менее, как видишь, пишу только лишь потому, что ты мой старый товарищ. Если бы от кого-нибудь другого получил что-нибудь в этом роде, просто… извини за многоточие.
Прежде, чем коснуться главного, а главным я считаю интонацию письма, остановлюсь на сути твоих претензий, направленных почему-то в мой адрес.
Тенденциозность подбора приглашенных участников, конечно, бросается в глаза: Солженицын (даже не ответил на приглашение), Максимов (отверг приглашение по списку причин), Марамзин (отверг приглашение из солидарности с Максимовым), Бродский (отверг приглашение по причине отдаленности пребывания и самочувствия) …Можно ли кого-нибудь из этих персон, кроме, конечно, Марамзина, назвать «автором Ардиса»?
Я не отвечаю за устроителей конференции, это американские люди, а не наши, но в связи с географической близостью я знаю, что тебя здесь ждали и как редактора, ведущего эмигрантского журнала, и как выдающегося русского современного писателя. То, что о тебе нет отдельного доклада в повестке дня, уж никак не говорит о пренебрежении к тебе как писателю, но, может быть, лишь об отсутствии злободневности в нынешнем периоде твоего творчества, а это, на мой взгляд, не недостаток, а достоинство. Ты русский классик, живущий в Париже, – чем плохо? Уж мне-то в личном письме мог бы ты и не перечислять своих достижений, и, поверь, я ценю тебя не за «четыре полных собрания сочинений».
Что касается оставшихся за бортом, то здесь, конечно, неизбежны были различные несправедливости. Я, хотя и давал себе зарок не вмешиваться в предъярмарочную суету, язык обломал, говоря за Ефимова, Горенштейна, Гладилина, Алешковского[622]. Удалось отстоять только двух последних. Оставшиеся фонды теперь они используют для приглашения американских писателей и издателей. Прости меня, но о замечательном Леониде Ржевском действительно никто не заикался. Володя, Володя, ведь мы с тобой профессионалы, нам-то с вами, доктор, ясно, что пульса нет, что это графоманище почище Георгия Маркова[623].
