Варвара Самсонова - Дочь Сталина
Вместе с тем считаю своим долгом отказаться от некоторых предоставленных моей семье прав, как от излишних, пользоваться которыми я не считаю для нас возможным:
1. от закрепления дачи «Волынское» с обслуживанием,
2. от временного денежного довольствия в размере 4000 рублей в месяц.
Вместо закрепления за моей семьей дачи «Волынское» прошу вашего разрешения о предоставлении мне права снимать на летние периоды 2–3 комнаты в дачном поселке СМ СССР Жуковка по Рублево-Угличскому шоссе за отдельную плату.
Еще раз приношу благодарность.
С уважением.
Сталина».Это странное заявление-просьбу там, «наверху», восприняли как оскорбление, как посягательство на привилегии кремлевской элиты. Светлану вызвали куда следует и мягко пожурили за гордыню. Объяснили, что если дочери Сталина положено получать пенсию, то она и должна ее получать! Вместо двух-трех комнат ей предоставили дачу в Жуковке.
Спустя десять лет Светлане так виделось ее существование после смерти отца: «Моя странная бестолковая жизнь продолжалась — внешне одной жизнью, внутренне совсем другой. Внешне — это обеспеченная жизнь где-то по-прежнему возле правительственных верхушек и кормушек, а внутренне — это по-прежнему, и еще сильнее, чем раньше, полное отъединение от этого круга людей, от их интересов, обычаев, от их духа и дела, от их слова и буквы».
Она искренне хотела сбежать из своего «круга», отмежеваться от него. Поэтому и было послано Маленкову странное письмо с отказом от всех благ. Но куда хотела убежать Светлана? Где рассчитывала обрести новое окружение, которое дало бы ей не только душевный комфорт, но и интересное дело? После окончания аспирантуры она защитила диссертацию по историческому роману. Об этом событии упоминает ее кузина Кира Павловна Политковская в своих воспоминаниях: «А в газете тогда написали — «Светлана Иосифовна Сталина защищает диссертацию». Набежало много людей! А она так тихо говорила, что никто почти ничего не слышал. Братья мои ходили и тоже ничего не слышали» («В доме на набережной»).
Получив степень кандидата наук, Светлана начинает работать в Институте литературы имени Горького, очень престижном научном учреждении. Но дочери Сталина были открыты все пути. Волею судьбы она попала в круг ученой элиты, среди которых было немало блестящих, умных людей, так разительно отличающихся от ее прежнего убогого окружения. И некоторые из этих незаурядных людей дарили ей свою дружбу.
Светлана всю жизнь лихорадочно искала — себя, свое дело, спутника жизни, друзей. Наверное, тогда, в 1956-м, ей показалось, что она обрела свою стезю, свой избранный мир интеллигентов, ученых-литературоведов. Она была честолюбива, конечно, втайне мечтала об ученой карьере. У нее были для этого все возможности, все давалось ей без борьбы и особых трудностей. Может быть, поэтому все быстро надоедало и теряло всякий смысл. Или Светлана была достаточно честна с собой, чтобы признаться — у нее нет большого таланта и она никогда не станет хорошим ученым-исследователем?
1956 год принес Светлане большие душевные испытания. Позднее она пытается воссоздать сам дух того переломного года. «Непреодолимый процесс освобождения от старого шел гораздо сильнее и смелее «снизу». Пока «наверху» шла уродливая драка за власть, прогресс брал свое. Он рос и ширился снизу наверх, как горячий пар, заставляя власть то уступать, то сопротивляться. Остановить его было уже невозможно. Он пробивался наружу повсюду, как яркая трава между каменных плит.
И в моей душе шел такой же медленный, упорный процесс внутреннего освобождения от прошлого — от общего прошлого и от моего собственного» («Только один год»).
Светлана уверяет, что речь Хрущева не была для нее большой неожиданностью и мало повлияла на ее внутреннее освобождение. Гораздо большую роль в этом сыграли беседы с друзьями о необходимости и неизбежности перемен в стране.
В феврале Микоян прислал за ней машину. Светлана приехала в его квартиру на Ленинских горах, и там в библиотеке смущенный Анастас Иванович протянул ей «секретную речь» Хрущева:
— Прочитай это, потом обсудим, если необходимо. Не торопись, обдумай…
Несколько часов Светлана провела в библиотеке, погрузившись в этот страшный документ. Главным его содержанием была правда о сталинских репрессиях. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК партии, избранных на XVII съезде, 98 человек, то есть 70 %, были арестованы и расстреляны, большинство в 1937–1938 годах. Из 1966 делегатов этого съезда 1108 были арестованы по обвинению в контрреволюционной деятельности.
Хрущев упомянул и о зловещей роли НКВД в сталинских репрессиях, о недопустимых методах допросов, пытках, избиениях ни в чем не повинных людей. Но все же он не сказал, да и не мог тогда сказать всей правды. Только в девяностые годы историки и социологи смогли назвать страшную цифру истинных потерь — 40 миллионов человек, включая «кулаков» и жертвы насильственных переселений целых народов в годы Отечественной войны.
Он только коснулся в своем докладе странных и подозрительных обстоятельств убийства Кирова. И тут же заговорил о другом, словно сам испугавшись своей смелости. Впервые рассказал о судьбе Постышева, Эйхе, Рудзутака. Я. Э. Рудзутак, который провел на царской каторге десять лет, тоже вынужден был подписать ложные показания, которые вырвали у него под пыткой в ходе следствия. Но на суде он от них отказался и хотел публично разоблачить методы следствия НКВД, заставляющие невинных клеветать на себя и других людей. Но суд не обратил внимания на его слова. Рудзутак был осужден и расстрелян.
Светлана была достаточно подготовлена к этим разоблачениям, и поэтому они не ошеломили ее, как многих других, свято веривших в непогрешимость вождя и его чекистов. Ей вспомнились рассказы ее теток, к тому времени вернувшихся из тюрьмы. Евгения Аллилуева, вдова дяди Павла, подписала все предъявленные ей обвинения — в шпионаже, в отравлении мужа, в связях с иностранцами. «Там все подпишешь, — говорила она, — лишь бы оставили в покое и не мучили. Ночью никто не спал от криков в камере, люди кричали нечеловеческими голосами, умоляли убить, лучше убить». Тетя Аня сошла с ума в тюрьме. Что ей пришлось пережить, об этом можно только догадываться.
«Страшней всего было то, что я верила тому, что читала, — с болью призналась она. — Не верить было невозможно… Я думала о судьбе Сванидзе и Реденса, и мое сердце проваливалось в пустоту. Если бы я могла опровергнуть, не верить, воскликнуть: «Клевета, он не делал этого!» Но я не могла. Я вспоминала разговоры с друзьями и то немногое, что было доступно из неофициальных источников. На память приходили опять послевоенные годы и мрачная зима 52–53 годов, когда я сама видела, что многое творилось по указу отца» («Только один год»).
