Эрих Керн - Пляска смерти.
Падение Вены (13 апреля) не произвело на меня большого впечатления. Зато смерть Гитлера глубоко потрясла меня. Не важно, победа или пораженце, критика или слепая вера, — для всех нас он был кумиром, чье вероучение мы приняли всем сердцем, как свое.
Безоговорочная капитуляция каким-то образом помогла сбросить нервное напряжение, принесла определенное облегчение. За несколько дней до этого события мы провели последнюю контратаку и оттеснили батальоны русских на восток. Просто удивительно, но в эти последние дни противник сам находился почти на грани поражения (автор верен себе — частный успех готов сделать стратегическим. Советские войска уверенно довели дело до конца и 10 мая у Линца встретились с союзниками. — Ред.). Если бы у нас было хотя бы минимальное количество танковых и моторизованных полков, пригодных для серьезного наступления, кто знает, быть может, изумленный мир стал бы свидетелем панического бегства Красной армии (ни русская дореволюционная, ни Красная армия разрывных пуль не использовали — по моральным соображениям. В отличие от всех остальных, в частности немцев. — Ред.). Но полков у нас не было, остались всего несколько рот и «боевые группы».
В ходе последнего боя имел место случай, который навсегда сохранился в моей памяти. В разгар нашей атаки возникла настоятельная необходимость предотвратить угрозу нашему флангу со стороны противника, и я решил выдвинуть-вперед подчиненный мне пулеметный расчет. Враг использовал разрывные пули (войск у немцев еще оставалось немало, но почти не было танков и самолетов, а главное, был утрачен смысл войны. — Ред.), наводившие ужас на наших солдат, и командир пулеметного расчета, родом из Ганновера, уже легкораненый, не спешил выполнить приказ. Взбешенный, я набросился на него с бранью.
Упав на колени и отирая кровь с лица, он тихо проговорил:
— И что мы за несчастный, проклятый Богом народ. Мой дед был убит в 1870 году, отец — в 1918 году и вот мы снова на краю гибели… Без всякой пользы… Трое моих братьев погибли, и теперь настал мой черед.
Он с трудом поднялся, занял со своим отделением указанную мною позицию й отразил фланговый удар противника.
После капитуляции мне предстояло выполнить единственную задачу — увести свою роту за американскую демаркационную линию. Бесконечной вереницей немецкие солдаты ехали и ехали на запад, точно так же, как когда-то двигались на восток.
В Хифлау (примерно в 140 километрах (по прямой) к юго-западу от Вены, на берегу реки Элис. — Ред.) я распустил роту, со мной остались лишь те, кто был не в состоянии самостоятельно позаботиться о себе. Мою жену приютила крестьянская семья, проживавшая в районе Зальцбурга. Сам же я отправился сдаваться в плен.
Всех военнопленных можно было условно разделить на три группы. Во-первых, было немало таких, кто под воздействием физических страданий, неизбежных в любом месте заключения, позабыл и свою страну, и свое звание, и даже собственное достоинство. Затем были и такие, кто не переставал твердить, что в катастрофе, постигшей Германию, повинны предатели и саботажники. И совсем немногие пытались доискаться до истинных причин военного и последующего морального краха. Вскоре я оказался в числе последних.
Как это ни странно, но шок от пережитой катастрофы прошел быстрее, чем представлялось возможным. Мы знали: все уходит корнями в состояние духа. Часами обсуждали мы волновавшие нас проблемы, горячо и страстно оперируя аргументами. И мы чувствовали, что в эти дни величайших нравственных и физических мучений зарождается новое начало.
Главными предметами дискуссий, вызывавшими особенно жаркие, бурные споры, служили такие темы, как наша внешняя политика вообще и восточная в частности, концентрационные лагеря и гестапо. Нам, фронтовикам, впервые довелось услышать о вещах, каких мы себе и вообразить не могли. Вместе с тем нас стали одолевать сомнения, появились многочисленные вопросы. Хотелось разобраться, отделить правду от пропагандистской лжи.
Мы стали глубже интересоваться сутью вождизма и тоталитарного государства. Затем мы перешли на личности
Гиммлера и Геринга и наконец взялись за крепчайший орешек — за самого Гитлера.
— А вы знаете, когда началась порча? — проговорил пожилой седовласый майор, один из бывших руководителей СА и представитель старой гвардии. — Это произошло 30 июня 1934 года. Тогда были расстреляны не только Рем и другие руководители С А (штурмовые отряды. — Ред.), но все то, с чем мы связывали национал-социализм, что он значил для нас и о чем мы мечтали. — Майора прервал поток возражений и протестов, но, не обращая на них внимания, он продолжал: — Когда Адольф Гитлер впервые пришел к власти, он столкнулся с необходимостью принять важное по своим последствиям решение, важное прежде всего лично для себя: работать вместе с революционными массами СА или же с высшими чинами армии. На одной стороне находилась народная армия, чем-то напоминавшая Красную гвардию Троцкого, и союз с ней обещал долгий и трудный путь, который в конце концов привел бы к ликвидации империализма. Это был прямой путь подлинного национал-социализма; он означал конец банковского капитала и акционерного рабства, осуществление земельной реформы и создание поселений, проведение настоящей социальной политики и глубокой социализации всего общества.
Другая сторона предлагала немедленное воссоздание вермахта по старому образцу прусского Генерального штаба и, следовательно, возможность захватывать чужие территории и обеспечивать свой народ столь необходимым «жизненным пространством». И вот две грандиозные идеи столкнулись в мозгу человека, наделенного неограниченной властью, какую не имел ни один монарх. Революционный путь означал медленное продвижение к цели, хотя и по широкому фронту. Это был бы эксперимент, чреватый многими опасностями и подводными камнями, требовавший применение методов, до тех пор неизвестных в Германии. Потребовалось бы искать новые подходы и в теории, и в практике. А вот путь, предлагавшийся генералами, был вполне традиционным, испытанным, и довольно успешно, в 1812–1813, 1864, 1866 и 1870–1871 гг. (а также в агрессивных войнах 1740–1748, 1756–1763 гг., при разделах Польши в 1772, 1793 и 1795 гг., в войне с Данией в 1848–1850 гг. — Ред.). Генеральный штаб, горя желанием отомстить за поражение 1918 года, был готов заключить союз с фельдфебелем Гитлером и примириться с национал-социализмом и его социальными реформами, лишь бы заполучить шанс начать еще одну войну. А фюрер, со своей стороны, был готов терпеть генералов, несмотря на их неприязненное отношение к нему, не замечать их консерватизма и не касаться капитализма, лишь бы генералы помогли ему осуществить заветную мечту — захватить огромные территории в качестве «жизненного пространства» для своего народа.
