Аркадий Арканов - Вперёд в прошлое
Я набираю воздух в легкие и ору почти не своим голосом:
– Каша манная – ночь туманная!
Хохот буквально раскалывает все вокруг. Аплодисменты становятся скандированными: «Ка-ша ман-на-я! Ночь ту-ман-на-я!»
Сопровождающие остановились и не могут перевести дух от смеха. Я делаю комплименты во все стороны...
И снова мы идем, идем, идем...
Густая грязь с боем возвращает мне то одну, то другую ногу. А галошам, очевидно, эта грязь нравится. Они соскакивают с ноги и словно пытаются слиться с грязью. А когда я с трудом отдираю их друг от друга, они успевают поцеловаться, и при этом раздается отвратительное лягушачье чмоканье.
И дождь сыплется такой мелкий, будто его распылили из пульверизатора. Несмотря на это, вдоль дороги и на зеленых, матовых от тумана холмах очень много плащей, плащей, плащей, зонтов, зонтов, зонтов...
Мои сопровождающие устали. Затылок ушел в плечи. Два профиля угрюмо и мрачно смотрят вперед. Задний... Да чтоб он совсем увяз! Мне до него нет дела!
Зонты и плащи жмутся друг к другу, переминаясь с ноги на ногу. Им холодно. Но они стоят. И мы двигаемся между ними.
«Смехача ведут!.. Смехача ведут! – слышится вдоль стен этого живого коридора. – Досмеялся!.. Так ему и надо!.. Смехача ведут!..»
Молчание и шепотки затягиваются, и я обращаюсь к своему эскорту:
– Чего приуныли?
Молчат. Только от зонта к плащу, от плаща к зонту шепотом передается мой вопрос.
– А мне вас жалко...
«Жалеет! Он их жалеет!.. – шуршат зонты и плащи. – Они его казнить ведут, а он их жалеет!.. Во дела!..»
– А ты нас не жалей! – мрачно хрипит затылок. – Ты себя жалей!
– Ну как же, – отвечаю я. – Погодка-то!.. Мне ведь только туда, а вам еще обратно возвращаться!
Молчат. Зонты и плащи начинают неодобрительно гудеть:
– Старо!..
– Зачем над людьми издеваешься!..
– Его бы на их место!..
Где-то высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса.
От живого коридора отделяется плащ. Я узнаю его. Это начальник отдела, в котором я работаю.
– Как же так? – говорит он. – Вы уходите от нас, можно сказать, навсегда и оставляете нашу стенгазету без юмора? Может, придумаете что-нибудь на ходу?
И он протягивает мне стенную газету нашего предприятия.
«Вот уж много лет подряд наш директор бюрократ», – пишу я ему в «Уголке для юмора».
– Вот здорово! – кричит он, размахивая стенгазетой. – Ну, пригвоздил!
Поднимается невообразимый галдеж. У всех в руках появляются стенгазеты.
– И нам тоже!.. И нам тоже напиши! – несется со всех сторон.
– Я не знаю, что кому надо! – пытаюсь отбиться я.
– То же самое!.. То же самое!..
Все наперебой протягивают мне стенгазеты. Глаза горят... И я всем пишу: «Вот уж много лет подряд наш директор бюрократ!»
И все довольны. И всем подошло... Я никогда раньше не знал, что каждый человек – редактор стенной газеты...
– И мне напиши, – не оборачиваясь, протягивает мне стенгазету затылок. – Я тоже редактор... У нас тоже много лет подряд...
Его газета называется «С плеч долой!».
Я пишу ему то же самое. И он тоже остается доволен. Я это вижу по затылку.
Где-то высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса. Только это не труба. Это пионерский горн.
«Вставай, вставай, дружок, с постели на горшок!» – поет пионерский горн...
На перроне очень много детей и еще больше родителей. Я стою среди четырех вожатых. Затылок, два профиля. А на четвертого не хочу смотреть. Суконные штанишки на бретельках больно врезаются мне в пах.
А вот моя мать и мой отец. Их уже давно-давно нет.
– Он очень нервный мальчик, – говорит мать затылку и добавляет шепотом: – У него случается ночное недержание...
Но все всё слышат и, покатываясь от смеха, указывают на меня пальцами...
– Возьми на дорожку, – сует мне отец кулек со сливочным печеньем и целует меня.
– Бывают в жизни огорченья! Заместо хлеба ешь печенье! – кричу я на весь перрон.
Все умирают со смеху.
– Умница! – говорит затылок. – Будешь у нас в самодеятельности...
«Бери ложку, бери хлеб и садися за обед», – поет пионерский горн.
А мы все идем, идем, идем...
Все босиком, в одних трусах... Пахнет соснами... Мы играли в казаки-разбойники, и меня поймали...
Четверо казаков ведут меня на допрос. Затылок, два профиля. А задний – предатель. Предал за порцию компота. Он сказал им, где я прячусь. Вокруг ребятня. «Разбойника поймали!.. Разбойника поймали!..»
– А ваша вожатая, – говорю я, – физкультурником зажатая!
– А твоя вожатая – завхозом зажатая, – говорит затылок.
– А угадай, что сегодня на ужин? – спрашиваю я.
– Манная каша, – отвечает затылок.
– Каша манная – ночь туманная! – выкрикиваю я, довольный тем, что подловил его.
Ребята закатываются. Один от смеха падает с дерева.
– Досмеешься! – зло шепелявит затылок.
«Спать, спать, по палатам», – протяжно поет пионерский горн. Только это не горн. Это высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса...
За несколько шагов до третьей колонны Большого театра, где меня ждет моя будущая жена, а теперь, после того момента, моя бывшая жена, я поправляю галстук и застегиваю пиджак.
Она только что вернулась с пляжа, и от нее еще пахнет водой. Она – это несколько веснушек на носу и растянутые невидимыми резиночками глаза...
– Ты меня любишь? – совсем тихо спрашивает она.
Я хочу так же тихо ответить: «Да, конечно», но нас почему-то обступает огромное количество любопытных. Они сбегаются со всех близлежащих улиц и площадей. Они выдавливаются из ГУМа. Они даже бросили смотреть «Лебединое озеро» в Большом театре и валом валят из его дверей...
«Смехач в любви объясняется!» – таинственно сообщают они друг другу. Откуда им все известно? Ведь мы с ней говорим так тихо.
– Так ты меня любишь? – совсем шепотом спрашивает она.
Все застыли. Сейчас что-то будет...
– Любовь не картошка! Не выкинешь в окошко! – кричу я.
Смех перемешивается с возгласами: «Сила-а!.. Любовь осмеивает? Да они ради красного словца не пожалеют и отца!.. Ну дает!»
– Ты меня любишь? – беззвучно шевелит она губами.
– Любовь – что струя из водопроводного крана! Течет, пока не перекроешь! – ору я раздраженно.
От хохота содрогается Большой театр. И опять возгласы:
«Насмехается!.. И чего она в нем нашла?.. Да плюнь ты на него, девушка!.. А здорово он ей, а?..»
– Ты меня любишь? – одними глазами спрашивает она.
– Да... конечно, – говорю я, чуть не плача.
Гулом разочарования встречает толпа мои слова. Им уже не интересно. Они снова заполняют близлежащие улицы. Они снова вдавливаются в ГУМ. Они валом валят в двери Большого театра. Они снова хотят смотреть «Лебединое озеро»...
