Александр Нильский - Закулисная хроника
— Да и вообще много талантов привелось мне зарыть в землю. Чуть кто, бывало, окочурится, сейчас ко мне курьеры: Иван Александрович [29], пожалуйте департаментом управлять. Ну, я и начинаю тотчас же хозяйничать… Таким-то образом на своем веку я много на тот свет переправил…
Случилось мне, при неизбежной помощи Бродникова, хоронить нашего товарища, актера П. П. Пронского. И вот тут-то мне пришлось воочию убедиться в его распорядительских способностях и подивиться его энергии и юмору, который бил в нем неиссякаемым ключом вообще всегда, при исполнении же печальных обязанностей похоронного распорядителя в особенности. Его переговоры с гробовщиком были так оригинальны, что следовало записывать их на месте, чтоб сохранит в целости их неподражаемый колорит. Уж не говоря о том, что Бродников начал торг с суммы втрое меньшей, нежели спросил гробовщик, но он придирался положительно ко всему. Требовал на осмотр себе глазет, стружки, позумент и пр.
— Какой же это у тебя, братец, глазет? А? — недовольным тоном замечал Бродников, делая презрительные гримасы. — Это не глазет, а грошовая кисея… дрянь… непрочная…
— Помилуйте, первый сорт, лучшая-с… износу не будет…
— Через нее только клюкву для морса выжимать: ты покажи-ка что-нибудь поплотнее… А что у тебя за стружки? Лучины какие-то… На твоих стружках полежать, так заноз не оберешься…
— Тоже-с первосортные, сосновые.
— Ты со мной лучше и не толкуй. В жизни своей с вашим братом мне много приходилось иметь дела, и меня не проведешь. Этому товару я знаю цену лучше, чем хлебу… Бери половину того, что просишь, и по рукам! Тоже вот насчет лошадей и балдахина, чтоб все было в порядке и хорошо… А коли не возьмешь, что даю, отправлюсь к другому, хоть, например, к Зотову или Шумилову, и любой из них за эти деньги мне рысаков отпустит, которые твоим-то одрам всегда нос утрут…
Точно так же Бродников торговался и спорил при заказе похоронных поминок, и, даже церковные расходы не обошлись без скидки, которую он настоял долгим и упорным увещанием церковного старосты.
Пронский похоронен на Стародеревенском кладбище. Его прах перевозили через Неву, по спуску, проложенному от Гагаринской улицы к часовне Спасителя, что на Петербургской стороне. Был сильно морозный декабрьский [30] день; глубокий снег затруднял шествие… Когда процессия спустилась на Неву и медленно потянулась по льду, я предложил Бродникову сесть со мной в сани и опередить кортеж, чтобы ранее приехать в церковь и встретить уже там вместе с духовенством останки покойного. Он согласился, и мы отправились вперед. Поравнявшись с колесницей, Бродников привстал в санях и крикнул усталым факельщикам, едва передвигавшим ноги по глубокому снегу:
— Чего заснули?.. Веселее, веселее маршируйте! Олухи!!!
Несмотря на несоответствующую обстановку, я не удержался от смеха, а Бродников как ни в чем не бывало продолжал путь, оставаясь серьезным и насупившись…
После похорон Пронского, согласно его предсмертному желанию, я устроил обед в Мало-Ярославце, на котором присутствовали его друзья и товарищи. На похоронном обеде этом, вопреки обычаю, но опять-таки по завещанию покойного, было шампанское, Надо было видеть, с какой изумительной неутомимостью хозяйничал тут Константин Григорьевич.
— Да будьте, господа, без церемонии, — усовещевал обедавших Бродников, — пейте на доброе здоровье. Недаром же о вас покойничек заботился…
Как и следовало ожидать, обед с шампанским бал очень сомнительным поминальным обедом. После шипучей влаги спал гнет с присутствующих, и многие почувствовали себя в приятном настроении, когда слезам и печали не уделяется внимания.
В конце обеда актер В. Г. Васильев, теперь тоже покойный, развеселил все общество каламбуром, на которые он был большим мастером.
Сотрапезники начали приставать к драматургу Н. А. Потехину с просьбой, чтоб он сказал какую-нибудь речь о покойном. Тот долго отнекивался и в оправдание свое повторял:
— Извините… я не могу… положительно не могу… мне это трудно, так как это неожиданно… я не готовился… я не готов… Ей-Богу, не готов…
Однако, в конце концов, он принужден был уступить настойчивому требованию компании и произнес экспромптом что-то весьма похвальное для виновника поминального обеда.
Когда же он кончил, привстал со своего места Васильев и громко произнес:
— Господа, вы все приставали к Николаю Антипьевичу, требуя от него речи. Он предупреждал вас, что не готов. Теперь позвольте мне убедительнейше просить вас: не вздумайте с тем же приставать и ко мне… Я вас предупреждаю, что я тоже ничего не могу говорить, потому что я г-о-т-ов…
Возвращаюсь опять к герою этой главы, Константину Григорьевичу Бродникову.
Схоронив таким образом множество людей, сам он, по странному стечению обстоятельств, не был похоронен с тою дружескою заботой, которую проявлял ко всем умиравшим товарищам.
Простудившись зимою в балагане, где режиссерствовал, он занемог тяжкой болезнью: у него образовалась горловая чахотка. Бродников начал быстро хиреть, похудел и в короткое время изменился до невероятности. Такой сильный ход болезни принудил его отправиться на поправку в Крым, где он после недолгого пребывания в Ялте и скончался.
Кто его хоронил и распоряжался погребальной церемонией, кажется, до сих пор остается неизвестным. Даже могилу его долгое время не могли отыскать…
XXXIII
И. Е. Чернышев. — Его актерское дарование. — Капустник у Леонидова. — Занятие Чернышева литературой. — Отношение Мартынова к Чернышеву — «Испорченная жизнь». — Распри Самойлова с Васильевым. — Любовь Чернышева. — Болезнь и смерть. — Г. Н. Жулев.
С Иваном Егоровичем Чернышевым, имя которого уже не раз упоминалось в этих записках, я был в близких приятельских отношениях, несмотря на разность наших лет. Он был значительно старше меня, что, однако, нисколько не мешало ему водить со мною компанию еще в то время, когда я находился в театральном училище. Но большего удивления наша дружба заслуживала тем, что мы имели совершенно противоположные вкусы и характеры. Чернышев любил кутежи и даже пьянство, находил удовольствие в либеральничаньи по отношению к начальству, старался разыгрывать из себя авторитетного вершителя судеб театра и нещадно казнить всех окружающих, кто не входил в число его друзей. В этом отношении он был и несправедлив и чрезмерно строг.
Я всегда уважал в нем умного человека и талантливого драматурга и искренно радовался его авторским успехам, в особенности, когда его «Отец семейства» и «Не в деньгах счастье», благодаря гениальной игре Мартынова, не сходили с репертуара и вызывали бурю восторга в зрителях. Так же и он не раз доказывал мне свое участие при моих дебютах на Александринской сцене.
