Вячеслав Козляков - Царица Евдокия, или Плач по Московскому царству
На гробнице царицы Евдокии было написано: «Лета 7239, а от Рождества Христова 1731 году, преставися, августа 27, раба Божия, благоверная государыня царица и великая княгиня Евдокия Феодоровна, урожденная Лопухина, супруга императора Петра Великого, от коего родились царевичи Алексей и Александр Петровичи. В иноческий образ пострижена она в Покровском девичьем монастыре, что в Суздале, 1695 года[55], а в 1727 году, по указу внука своего, императора Петра И-го, переведена в сей монастырь, где и погребена в 60 лето от рождения, и тезоименитство ея 4 августа»{325}.[56]
Неизвестно, заметил ли двор Анны Иоанновны кончину бывшей царицы Евдокии. Во всяком случае, траур по этому поводу не объявлялся. 1 сентября 1727 года (когда известие о смерти бывшей жены Петра I дошло в Санкт-Петербург) было указано принять все ее имущество во дворец. Только в отношении собственных денег царицы Евдокии была выполнена ее последняя воля. Указ императрицы Анны Иоанновны 16 декабря 1731 года гласил: «Указали мы из остаточных денег после царицы иноки Елены Феодоровны дать сестре ея, княгине Настасье Лобановой, тысячу рублев, племяннице ея, Авдотье Лопухиной, две тысячи рублев, Ирине Шереметевой тысячу рублев, остальные мелкие две тысячи двести шестдесят семь рублев три копейки, да червонных двойных пятьдесят шесть, одинаких десять княгине Татьяне Голицыной»{326}.
Последние долги царицы Евдокии на земле были отданы, перепись оставшихся «пожитков» составлена, скреплена Ушаковым и передана вместе с принадлежавшими ей образами, книгами, тканями, украшениями и посудой в Московскую дворцовую канцелярию. Смотреть на этот перечень имущества, оставленного человеком на земле, трудно. И взгляд почему-то цепляется за мелочи, вроде серебряного кофейника и «меленки кофейной». Тогда, оторвавшись от архивной бумаги, можно представить себе какой-нибудь один день царицы Евдокии Федоровны, принимавшей гостей у себя в келье и угощавшей их с шутками заморским «кофием». Сколько могло быть тогда еще жизни, сколько радости там, где обычно думают, что уже и не было никакого счастья…
ОБРЕЧЕННАЯ НА ЗАБВЕНИЕ[57]
Историки петровской России почти не замечают истории царицы Евдокии, она кажется им малоинтересной. Обычно все воспринимается глазами Петра I, а значит, оправдывается совершившийся переход от Московского царства к Российской империи. На таком великом пути жертвы неизбежны. Отказ от первой жены был выбором царя Петра; ему наследовала императрица Екатерина I, и на трон со временем вступили их дети, и дети их детей — романовская династия продолжилась. История царицы Евдокии пропускается, потому что она, напротив, окончилась ничем: ее несчастный сын царевич Алексей Петрович погиб, а продолжения династии по линии внука Петра II не случилось.
Царица Евдокия, отправленная Петром I в монастырь в самом конце XVII века, осталась навсегда принадлежать «старине», никак не присутствуя в Новом времени. Разве что опять по воле Петра ее привлекли к следствию по делу царевича Алексея и заклеймили позором в грозном Манифесте 1718 года, казнив тех, кто оказался рядом с нею и осмелился ей помогать. После этого историки в лучшем случае стыдливо отворачивали от нее глаза, не считая интересным разбираться в частностях закрытого монастырского мирка, в котором пребывала остаток жизни, почти тридцать лет, жена Петра, ставшая старицей Еленой. Появление царицы Евдокии Федоровны при дворе в годы правления императора Петра II уже ничего не меняло; она осталась человеком прошлого века, у нее не было и не могло быть будущего. Такова общая, утвердившаяся схема, преодолеть которую сложно, если вообще возможно.
Феномен исторического небытия одного из заметных персонажей эпохи все же стоит объяснить подробнее. Царица Евдокия привлекает внимание своей необычной судьбой. Ее драма была понятной и вызывала сочувствие у современников. В одном из писем Джейн Рондо подробно описала историю «вдовствующей императрицы» и заметила: «Каких только бед и лишений не перенесла эта несчастная государыня»{327}. Добрые слова, которые царица Евдокия мало слышала при жизни. Другой очевидец перемен в России в начале XVIII века, Франц Вильбуа, начиная свое повествование о первой жене царя Петра I, тоже замечал, что она, «несомненно, была самой несчастной государыней своего времени. Даже в самой глубокой древности найдется мало примеров такой несчастной судьбы»{328}.
В России очень рано, еще при жизни Петра Великого, сложился культ «Отца Отечества», и это не оставляло места критическому восприятию его личности. Напротив, любители «анекдотов» из жизни царя и «деяний» преобразователя, начиная с курского купца Ивана Голикова, тратили много сил, кропотливо собирая и исследуя каждую деталь, связанную с Петром I. И имени царицы Евдокии никто из этих историков до поры не вспоминал. Апологетическое восприятие Петра возобладало даже в Европе XVIII века, где русский царь виделся героем и великаном, благодаря которому Россия вышла из варварства к цивилизации. В такой системе координат не к месту было говорить об отринутой московской старине, символом которой виделась царица Евдокия. Великий Вольтер в написанной им истории царствования Петра старательно обходил упоминания о первой жене царя, ограничившись замечанием, что царь с ней «развелся». Вольтер пытался создать приемлемое для своих заказчиков (и одновременно цензоров) из России описание процесса царевича Алексея, чтобы оно не «испортило» общую картину великих деяний героя{329}. И он преуспел в этом, хотя и не мог понравиться всем ни в России, ни во Франции.
Когда в 1770-х годах появилась первая биография царицы Евдокии Федоровны, составленная шевалье Шарлем д'Эоном, то она стала попыткой поколебать образ Петра-героя и вернуться к образу варвара и деспота. Кавалер д'Эон, часть жизни проживший в женском платье, — персонаж совершенно фантастический по обстоятельствам своей биографии (впрочем, большей частью беллетризованной). Его занесло в Россию в конце царствования Елизаветы Петровны ветрами авантюрного века дворцовых тайн. Сообщая среди других «литературных забав» историю первой жены Петра — Евдокии Лопухиной, шевалье д'Эон писал, что историки буквально «приговорены сказать столь мало» о ней и «не с той искренностью и участием, какие заслуживают ее страдания». Одним из первых он нарушал это молчание, сообщив европейскому читателю о «поразительном примере» в ее истории: «Бессмертная слава этого героя, сковывающая, несомненно, его будущих историков, не может удержать нас от рассказа с женщине, которая первой была избрана разделить с ним трон. Правда, рассказ этот нельзя читать без слез и возмущения им, иначе прославленным, виновным в жестокости обращения с ней. Но есть ли хоть кто-нибудь из их собственного народа, даже самый ревнующий его славе, кто мог бы решиться отчетливо обвинить его в бесчеловечности, сколь бы далекой и не касающейся никого теперь была слава этого героя»{330}.
