Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса
Он слушал все это, подергивая эспаньолкой, смотрел на фейерверки, и отчаяние его росло.
Все эти славословия не могли прибавить в казну ни единого песо. Наличные средства церкви Центрального района были на исходе. Падре Миранда сказал ему об этом с непривычным раздражением.
Да, он выигрывал сражения. Но от этого ничего не менялось. Страна не принадлежала ему. И он-то знал, что и победы становились другими. Он-то знал, что тринадцатого ноября он был на волос от поражения… Он-то знал, что, пока Хуарес сидит в Веракрусе, война не кончится. А вести войну становилось невозможно. Что-то надо было сделать…
В конце февраля 1860 года генерал Мирамон снова осадил Веракрус.
Первого марта он выдвинул тяжелые орудия для бомбардировки города.
РЕШИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ
1 марта 1860 года Андрей Андреевич Гладкой посетил своего недавнего знакомца Петра Григорьевича Заичневского, студента Московского университета.
— Не угодно ли? — спросил Заичневский гостя, скинувшего шубу на потертый диванчик, и протянул ему папиросницу.
— Благодарю, Петр Григорьевич, не курю. Грудь слабая. Мне ведь пришлось на два года на Черниговщину обратно уехать. Чахотка, батенька… Наградил ваш север…
Он улыбнулся, а Заичневский, всмотревшись, увидел и прозрачность кожи, и неестественно горячий румянец, который не могла скрыть высоко наползавшая на щеки светлая бородка.
У самого Заичневского, восемнадцатилетнего, круглые щеки и подбородок покрывал прозрачный курчавый пух. Но он был так высок, широкоплеч, так решителен, что крайняя молодость его сразу же забывалась, едва начинал он говорить.
— Что ж — чахотка? Чахотка — это даже хорошо, ежели с правильной точки взглянуть! — говорил он, широко расхаживая по большой запущенной комнате. — Надо трезво сознавать, что мы, молодое поколение, все равно обречены — мы ляжем под ноги будущему! А чахотка обостряет это сознание, делает человека безоглядно решительным! Терять-то нечего!
Гладкой слушал это с изумлением и удовольствием, ни капли горечи не ощутил он — так здоров, молод и уверен в своей правоте был его собеседник.
— Отложим на мгновение судьбы поколений, Петр Григорьевич, — сказал он, улыбаясь и трогая худыми пальцами еще непривычную бородку. — Мне сказывали, что вы с Периклом Эммануиловичем заводите типографию…
— Кто сказывал? — на круглом лице Заичневского мелькнуло нечто похожее на озабоченность; он остановился.
— Ященко…
— А, Ященко… Это ничего… А вам нужда есть?
— Не то чтобы нужда. Мысль. Я прочитал днями брошюру, разбор книги Корфа о происшествиях четырнадцатого декабря…
— Читал, читал…
— Вот и подумал, что недурно бы литографировать, да поболее. У нас ведь худо знают — что там было, на Петровской-то площади. Просвещенная публика все больше по Корфу мнение составляет.
Заичневский встал перед сидящим Гладким, расставил ноги в сапогах и заложил большие пухлые ладони за пояс. Он почуял возможность схватки.
— А что, — сказал он вкрадчиво, чтоб не испугать возможного оппонента, — вы тут беду большую видите?
Гладкой улыбнулся на его хитрость. Зубы в усах и бородке казались особенно белыми и крупными.
— Не то чтобы большую беду, Петр Григорьевич, есть беды и поболее. Но обидно, право же, за тех — разве заслужили они, чтобы их оболгали?
Заичневский разочарованно отошел.
— Литографировать можно будет, конечно… Но есть сочинения существеннее. А декабристы ваши… Ох уж мне эти фетюки — что тогдашние, что нынешние! В них все зло, ей-богу, Андрей Андреевич! Кто революцией занялся, тот идти должен тараном, а не вилять!
Он снова встал перед Гладким.
— Всякая революция, боящаяся увлечься слишком далеко, — не революция!
Гладкой смотрел на него задумчиво.
— Вы так говорите, Петр Григорьевич, будто я клялся устроить возмущение в Московской губернии, а теперь попятился… А я к таким делам не имею отношения.
— Заблуждение! Вы готовы для действия, да только этого не знаете. Вы в своей словесности погрязли. Ну выучите вы еще один язык… Сколько их у вас уже набралось?
— Всего четыре — нечем хвастаться.
— Ну шесть будет через год. А что от того России? Вы бы лучше историей занялись, да не декабристами, а посерьезнее. Я вот изучил опыт европейских революций…
— И что вам сказал этот опыт?
— А то сказал, что революции плохо кончались от непоследовательности людей, поставленных во главе! Вот что сказал! И мы, Андрей Андреевич, будем последовательнее. Вялые и слабые вожди сорок восьмого года — совсем не в счет. Мы пойдем дальше и великих террористов Парижа — Марата, Робеспьера! Мы покажем образец последовательности.
— А для чего?
— А для чего не дают мужику воли и земли? А для чего пресекают молодежи дорогу к полезной деятельности? Нас дразнят! И уже который год! И ничего не движется с места… Ничего… Одни разговоры.
— Разговоры бывают всякие, Петр Григорьевич. Возьмите Герцена…
— Герцена? Отлично! Начинал он недурно, грех сказать. А потом? На его глазах расстреливали французских республиканцев в сорок восьмом. Раз! Разгром в Милане. Два! Падение Праги. Три! Разгром в Германии — Дрезден, где его друг Бакунин действовал. Четыре! И революционного задора как не бывало… Вот — Герцен. Либеральная программа. О, Герцен — пример поучительный! Непонимание необходимости жертв, поражений, крови. А это — воздух революций! Иное поражение — целительнее победы!
Он шагал по комнате, нестерпимо скрипя сапогами. Огромный кулак дробил воздух.
Гладкой смотрел мимо него.
— Все это прекрасно и заманчиво, Петр Григорьевич… Ежели бы я не погряз, как вы сказали, в филологии, я бы вам поверил. Но — увы… Каждый язык имеет свой закон. А язык — это, извольте видеть, дух народа. Стало быть, и каждый народ имеет свой закон развития — изначально, первобытно. И согласно этому закону должен развиваться. А вы смотрите на верхний слой — вам что Европа, что Россия, что Китай — все едино. Я, Петр Григорьевич, право, не хуже вас вижу, как Россия возбуждена, и к чему ведут правительственные проволочки, и как опасно говорить годами об освобождении мужика, а воли не давать, и как опасно толковать о мужицком выкупе за землю, которую они своей почитают… Я ведь, простите, помещик… как, впрочем, и вы… и что думают мужики — знаю. Погодите, Петр Григорьевич, дайте сказать!.. Я другого не знаю: правильно ли сейчас — сейчас! — звать мужиков к топору. Верно ли это будет с точки зрения закона развития? Что из этого может проистечь?
Круглое лицо Заичневского пылало, золотистый пух на щеках сиял.
