Михаэль Деген - Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)
«Ты коммунистка?» — обратился он к Мартхен.
«Нет».
Он снова посмотрел на меня.
«Ее сестра и муж сестры — коммунисты», — сказал я.
«Где муж твоей сестры?»
«В концлагере», — ответила Мартхен.
Она отвечала коротко и даже чуть резковато. Русский же, напротив, старался быть вежливым.
«В каком концлагере?»
«Маутхаузен. В Австрии».
«Это далеко отсюда».
«В последнее время всех политических отправляют туда».
«А твоя сестра?»
«Она умерла».
Он снова бросил на меня короткий взгляд.
«Она умерла в концлагере Равенсбрюк от воспаления легких», — объяснил я.
Русский подтянул свой стул поближе к дивану. «Но муж твоей сестры был коммунистом?»
«Он и сейчас коммунист».
«Хорошо, и твоя сестра тоже была коммунисткой?»
Я видел, что силы Мартхен на исходе. Еще несколько подобных вопросов, и она окончательно потеряет самообладание. Русский, видимо, тоже заметил ее состояние.
Он встал и перегнулся через стол.
«Тебя зовут Мартхен?» Он внезапно заговорил с ясно слышимым еврейским акцентом.
«Мартхен, мы сейчас выпьем за наше примирение».
В комнату вошли два солдата и поставили на стол две полных бутылки. Из кухни они принесли большие кофейные чашки.
«У нас есть рюмки», — сказала Мартхен. Она с удивлением смотрела на русских.
Не обратив внимания на заявление Мартхен, они наполнили чашки до краев.
Офицер встал, подняв свою чашку.
«Выпьем за мир и за победу над Гитлером».
Нам тоже пришлось встать. Моя чашка осталась стоять на столе. Один из солдат сунул ее мне в руки.
«Ты прочел „Кадиш“ в память о своем отце, выпей теперь за упокой его души и за победу над Гитлером. Повтори за мной: „Да живем мы вечно!“»
«Да живем мы вечно!» — повторил я.
«А теперь пей!»
«Мне станет плохо».
«Ты уже мужчина. Пей!»
Я увидел, как русские поднесли свои чашки ко рту и залпом выпили их содержимое. Мартхен с окаменевшим лицом тоже сделала глоток. Мать смотрела на меня полными испуга глазами.
«Однажды мне пришлось выпить целый стакан касторки. И с этим я тоже обязательно справлюсь!» — подумал я. Зажмурившись, я отхлебнул из чашки.
Когда я проснулся, то увидел, что лежу в спальне Мартхен на ее кровати.
На краешке кровати сидела Мартхен.
«Они выставили возле нашего дома охрану. Этот офицер — из Ленинграда. А уж пьет он! Прямо бездонная бочка! И как ты думаешь, что делает твоя мама? Пьет вместе с ним!»
«А почему я лежу здесь?»
«Ты выпил всю чашку до конца. И сразу отключился, упал, как подкошенный».
Она похлопала меня по руке.
«Ты вел себя молодцом».
«А что мне оставалось делать? Видит Бог, мне это совсем не понравилось».
«И все же хорошо, что ты выпил. Русские очень обижаются, если кто-то отказывается выпить с ними».
«Да это было мне совсем нетрудно. Я просто очень устал».
«Не обманывай меня. Я тебя добрых полчаса над унитазом держала!».
«А где мама?»
«В гостиной с русским».
«Что она там делает?»
«Пьет».
Мать, конечно, выпила совсем немного. А ковер под столом вонял спиртным еще долго, пока мы не отдали его в чистку. И сам я даже спустя много времени не переносил запаха алкоголя.
Этому русскому офицеру я обязан своим отвращением к спиртным напиткам.
Звали его Василий Яковлевич Тункельшварц. Он был пианистом. Однажды он приволок откуда-то пианино и по вечерам устраивал для нас концерты.
Он был потрясающим пианистом. Больше всего мне нравилось, когда он играл Баха или Генделя или исполнял на пианино пьесы для клавесина.
«Как этот народ мог иметь столько прекрасных композиторов?» — каждый раз говорил он.
Тункельшварц имел звание капитана и поэтому мог многое себе позволить.
Пять лет он оставался гарнизонным офицером, но в ходе постоянных чисток внутри армии был отозван в Советский Союз. И хотя мы обменялись адресами, я больше о нем никогда не слышал.
В апреле 45-го он был комендантом Каульсдорфа и освободил наш дом от всяких посягательств.
Фронт все ближе подступал к центру города. Однако тогда нас это не слишком беспокоило, хотя его приближение мы ощущали.
Василий снабжал нас русским черным хлебом и в большом количестве луком.
Мне становилось плохо уже от одного вида этих продуктов.
Когда русские стали поставлять продукты питания в первые магазины и возле них выстраивались длинные очереди, мать могла проходить в эти магазины сразу, не выстаивая часами в этих очередях. А охрану возле нашего дома не снимали вплоть до капитуляции.
«В действующих частях люди хорошие», — говорил Василий. — «Они ведут себя более или менее прилично. Но в тылу встречаются настоящие бандиты. Они насилуют женщин и вообще быстро расправляются с населением. Но это пустяки по сравнению с тем, что творили в нашей стране немцы».
Постепенно все больше женщин-соседок находили убежище в нашем доме. Они приносили с собой матрацы и располагались где могли. Даже на кухне. Василий был не слишком доволен этим, но молчал. Только по вечерам, когда он возвращался со службы, все, кроме нас, должны были освобождать гостиную.
Нашу соседку фрау Риттер, жившую на противоположной стороне улицы, насиловали неоднократно. Время от времени мы слышали, как она кричит и ругается. Однако постепенно в доме соседки стало спокойнее. Русские часто стояли перед дверью дома фрау Риттер и терпеливо ждали, когда их впустят. Многие держали подмышкой буханки черного солдатского хлеба или завернутое в газетную бумагу свиное сало. Мартхен как-то зашла к фрау Риттер и предложила ей ночевать у нас. Но та отказалась.
Фрау Риттер нельзя было назвать красавицей. На ее передних зубах были металлические коронки, которые ярко блестели, когда она смеялась. А кроме того, она была толстухой.
«Если я буду ночевать у вас», — говорила она, — «тогда, конечно, они перестанут приставать ко мне. Но ведь они за это платят, причем немало. И дело я имею только с молоденькими. Они довольно безобидны. А если я не в настроении, то говорю, что у меня выходной. Они послушно уходят и являются только на следующий день. Не нужно ругаться и поднимать крик — только хуже будет, они от этого приходят в ярость. Мне нужно, наверное, поднять цену, тогда они сами не захотят ко мне ходить».
«А если ваш муж вернется из плена?»
«Ах, фрау Шеве, о чем вы говорите? В последний раз, когда он приезжал в отпуск с фронта, он уже ни на что такое не годился».
Переубедить нашу соседку Мартхен так и не смогла. Матери фрау Риттер нравилась.
«Ее смех хоть кого развеселит», — говорила она Мартхен. — «И если никто из этих парней не наградит ее сифилисом, она уцелеет».
