Петр Люкимсон - Царь Давид
Достижение поставленной цели виделось Давиду настолько реальным, что он дал обет, что не будет ложиться спать до тех пор, пока не будет построен Храм: «Не войду я под крышу своего дома, не взойду на свое ложе, не дам сна глазам своим и векам своим дремоты, пока не найду места Господу, обители Всесильного Бога Яакова» (Пс. 132 [131]:3–5).
С кем же еще было Давиду поделиться этими своими великими замыслами, как не со своим придворным пророком Нафаном?! И Нафан поначалу приходит в восторг от этих планов царя и выражает им свою полную поддержку.
Однако уже на следующее утро Нафан является к Давиду и сообщает, что Господь в ночном видении открыл ему, что Давиду не дано будет построить Храм и даже запрещено приступать к этому строительству:
«И было в ту же ночь, было слово Господне к Натану такое: Пойди и скажи рабу моему Давиду: так сказал Господь: тебе ли строить Мне дом для Моего обитания? Ведь не обитал Я в доме с того дня, как вывел сынов Израиля из Египта, и до сего дня, а странствовал в шатре и в скинии…» (II Сам. 7:3–6).
Уже в конце жизни, представляя старейшинам Израиля, офицерам своей армии и придворным Соломона в качестве своего преемника, Давид объяснит, почему он не имел права построить Храм:
«Но Бог сказал мне: «Не строй дом для имени Моего, ибо человек воинственный ты, и кровь проливал ты»» (I Хрон. 28:3).
Храм, этот символ любви и мира, попросту не мог быть построен человеком, пролившим немало человеческой крови — каким бы богобоязненным он ни был, и пусть даже это была кровь убитых на войне врагов.
Однако, передавая Давиду послание Небес о том, что Храм будет построен не им, а его преемником, который еще только должен у него родиться, Нафан одновременно передает ему благую весть, которая, по сути, является краеугольным камнем как иудейской, так и христианской эсхатологии:
«Когда же исполнятся дни твои, и ты почиешь с отцами твоими, то Я поставлю после тебя потомство твое, того, который произойдет из недр твоих, и упрочу царство его. Он построит дом имени Моему, и Я утвержу престол царства его навеки. Я буду ему Отцом, и он будет Мне сыном; и если он согрешит, то я накажу его палкой по-человечески и наказанием людским, но милостью Моей не оставлю его, как оставил Я ею Шаула, которого Я отверг перед лицом твоим. И упрочится дом твой и царство твое вовеки, как перед лицом твоим сей день; престол твой прочен будет вовеки» (И Сам. 7:8—17).
Итак, Бог обещает Давиду, что, как бы ни складывалась последующая история евреев и человечества, его потомки благополучно пройдут через все катаклизмы и вовеки не утратят своего права на престол — даже если он будет ими временно потерян, рано или поздно кто-то из его потомков снова воссядет на троне. И, осознавая всю грандиозность этого обещания, Давид спешит к Ковчегу Завета, чтобы поблагодарить Всевышнего за проявленную к нему милость в свойственной ему возвышенно-поэтической манере:
«И пришел царь Давид, и сел пред Господом пред ковчегом и сказал: кто я, Владыко Господи, и что такое дом мой, чтобы Ты так вознес меня! И этого мало было еще в очах Твоих, Владыко Господи, и Ты говорил еще о будущем дома раба Твоего; обычно ли это для человека, Владыко Господи?! И что еще может сказать Тебе Давид? По слову Твоему и по сердцу Твоему совершил Ты все, открывая это великое рабу Твоему. Поэтому велик Ты, Господи Боже, и нет подобного Тебе, и нет Бога, кроме Тебя во всем, о чем слышали мы ушами своими…» (II Сам. 7:18–22).
* * *Талмуд утверждает, что Давид остался верен данному им обету: почти до самого конца жизни он уже не спал, или, точнее, спал, подобно лошадям, стоя (или, в крайнем случае, сидя, облокотившись на подушку), и не больше четверти часа подряд.
Около полуночи, когда на него наваливалась дрема, прохладный ветер с Иерусалимских гор врывался в окно, трогал струны висевшей рядом с царем арфы, и от ее звуков Давид вздрагивал и просыпался, чтобы затем уже до рассвета сочинять новые псалмы для хора левитов, либо изучать Закон Моисеев, либо упражняться с кем-нибудь из тридцати старых боевых товарищей в воинском искусстве.
А между тем на горизонте нежданно замаячила новая война.
Часть третья
КОРОНА И АРФА
Глава первая
ВЕТЕР ВОЙНЫ
Все начиналось с кончины царя расположенного на восточном берегу Иордана Аммонитского царства, которого синодальный перевод Библии называет Наасом. Однако при таком произношении вновь утрачивается смысл этого имени, и потому стоит вспомнить, что в оригинальном тексте оно звучит как «Нахаш». А «нахаш» на иврите (да и, наверное, в бывшем крайне близким ивриту языке аммонитян) означает не что иное, как «змея». Таким образом, снова трудно сказать, имеем ли мы дело с именем или прозвищем. Вполне возможно, змея была олицетворением одного из богов Аммона, и это имя было принято давать монархам этой страны — ряд комментаторов утверждают, что скончавшегося царя полностью звали Нахаш Второй. Однако не исключено, что царь аммонитян был прозван так за свое коварство или, напротив, мудрость (хотя два этих качества, как известно, вполне могут сочетаться друг с другом).
Давид, в отличие от Саула, не только не воевал с Аммоном, но и поддерживал самые дружеские отношения с царем Наасом, испытывая искреннюю благодарность за то, что Наас предоставил в свое время убежище единственному из его братьев, сумевшему сбежать из Моава. Поэтому неудивительно, что, услышав о смерти Нааса, Давид направил в столицу Аммона Равву Аммонитскую (Раббат-Аммон) делегацию своих придворных. Своим посланникам Давид наказал, во-первых, чтобы заверить нового царя этой страны в своих самых мирных намерениях, а во-вторых, выразить ему соболезнования в связи со смертью отца:
«И было после этого, умер царь аммонитян, и стал царем вместо него сын его Ханун. И сказал Давид: окажу я милость Хануну, сыну Нахаша, как оказал милость отец его мне. И послал Давид слуг своих утешить его в горе по отцу его. И пришли слуги Давида в землю сынов Аммоновых» (II Сам. 10:1–2).
Однако в Равве израильтян встретили поначалу настороженно, а затем и вовсе враждебно. И это в целом понятно: по-еле победы Давида над их соседями-моавитянами аммонитяне имели все основания опасаться, что в следующий боевой поход израильтяне отправятся именно на них. По одной из устных легенд, гости из Иерусалима сами были отчасти виноваты в том, что в них заподозрили не утешителей, а шпионов. Осматривая незнакомый им город, будучи профессиональными военными, они невольно начали сравнивать мощь стен Раввы со стенами моавитских и филистимских городов, во взятии которых им приходилось участвовать, и рассуждать, насколько столица аммонитян способна устоять при штурме. Эти разговоры были услышаны горожанами, поспешившими доложить о них во дворец, и последствия не заставили себя долго ждать:
