Давид Карапетян - Владимир Высоцкий. Воспоминания
В новогоднюю ночь Володя позвонил нам с Мишель и поздравил с наступающим. Он был трезв, грустен, серьёзен. Меня ещё удивило, что он не поехал в какую-нибудь компанию, а остался дома с Ниной Максимовной.
В первых числах января прилетела Марина, и почти сразу последовал непредсказуемый, по её же словам, «катастрофический срыв» Володи. Не выдержав, она собрала вещи и, тайком от Володи, переехала к актрисе Ирине Мирошниченко, бывшей тогда замужем за драматургом Шатровым.
Это Володино «пике» грозило отменить второй акт медового месяца — отдых в сочинском санатории Совета Министров СССР. Путевки в эту элитную здравницу пробил уже упоминавшийся зам. министра Константин Трофимов — давний поклонник Володи и Марины.
Володино предложение лететь с ним в Сочи Марина сочла форменным издевательством и категорически отвергла такую форму «отдыха».
— Поеду, когда придёшь в норму. Всё в твоих руках.
Но Володю уже несло. Оставалось только вместо заартачившейся жены подыскать менее привередливого компаньона. Выбор пал на меня.
Застигнутый врасплох, я растерялся. Ни физически, ни морально я не был готов к этой поездке. Даже ради Володи оставить Аню одну, среди пациенток психушки имени Ганнушкина, казалось мне настоящим предательством. Она попала туда после очередного выяснения наших отношений, когда, утомившись безупречной логикой моих нравоучений, наглоталась таблеток, не смущаясь присутствием сына-малолетки. Спасённая случайно заглянувшей знакомой, она была немедленно водворена в буйное отделение знаменитой психлечебницы. Тогда это было в порядке вещей.
Я поделился своими сомнениями с Володей.
— Володя, ты же понимаешь, что теперь у меня не только ты, но и Аня. Ну как я её оставлю в таком состоянии?
Но он продолжал настаивать:
— Ну, тебе тоже надо немного отойти от всего этого. Мы же не гулять едем. А к Ане заскочим перед отлётом. Я сам всё ей объясню. Ей ведь приятно будет видеть меня?
Последняя фраза слегка меня задела. Зная его отношение к Ане, я давно ждал, что он из простого дружеского сочувствия захочет проведать её. Теперь же этот визит выглядел скорее вызванной обстоятельствами формальностью, нежели непосредственным движением души.
Как бы то ни было, отказать Володе я не мог никак. Да и можно ли было требовать от него безупречного поведения в таком состоянии?
— Но сперва заедем к Марине, попробую все же уломать её, — продолжал он.
Время поджимало, и, взяв билеты на дневной рейс, мы помчались на Ленинградский проспект, где уже несколько дней скрывалась насмерть разобиженная Марина. Она была предупреждена о нашем приезде: каким-то образом разузнав, где она находится, Володя успел позвонить и поговорить с ней.
Едва переступив порог просторной шатровской квартиры, мы тут же угодили в западню. Марина была не одна. Вместе с ней нас дожидалась поэтесса Юнна Мориц с врачом-наркологом. Инициировал же эту акцию некий субъект, имевший какое-то отношение к Общественному худсовету при театре на Таганке. Однажды мне уже довелось наблюдать за ним, и я не строил иллюзий относительно побудительных мотивов его целеустремлённости. Оказавшись, по прихоти обстоятельств, мимолётно приобщёнными к сонму знаменитостей, люди этого сорта тут же переполняются сознанием своей значимости и незаменимости.
Не дав мне опомниться, меня почти сразу же изолировали от Володи. Пока он, уединившись с Мариной, пытался уговорить её, я был выведен из квартиры, усажен в машину «доброхота» и подвергнут массированной обработке. Наверняка всё было спланировано заранее. Меня приглашали ни больше ни меньше примкнуть к заговору с целью немедленной госпитализации Высоцкого. Конечно же, насильственной. Я возмутился.
— Без его согласия это невозможно! Он сам должен решиться. После возвращения — другое дело.
Тогда Мориц, якобы с целью уточнения времени вылета, попросила меня показать авиабилеты. Не ожидая подвоха, я простодушно протянул их ей, но обратно уже не получил. Этот трюк был проделан с такой ошеломляющей виртуозностью, с какой привокзальные цыганки облапошивают доверчивых клиенток.
Впрочем, её заинтересованность вызывала чувство уважения и даже удивления. У меня не было ни малейших оснований подвергать сомнению искреннее желание Мориц помочь собрату по творчеству и беде, собрату, с которым она даже не была знакома, но которого воспринимала как «явление духа» — так, кажется, она выразилась. Уж ею-то точно не двигало тщеславие — имя её в ту пору было на слуху у всех. От знакомой медсестры я знал также, какого накала стихи читала она медперсоналу больницы, где проходила курс лечения. Исцелил её как раз тот самый врач, который нынче намеревался помочь и Высоцкому.
Удивляло другое. Едва я отказался участвовать в сговоре, с Юнной Мориц произошла разительная метаморфоза. Элитарная поэтесса заговорила вдруг на жаргоне советской мещанки.
— Ну, конечно, ведь приятно будет потом всем рассказывать: «Я с самим Высоцким пил».
Ну как ещё может относиться лицо «кавказской национальности» к Высоцкому? Разумеется, как потребитель. Её реакция меня не удивила. За год до этого Володя пригласил меня на премьеру «Ромео и Джульетты» в театр на Малой Бронной. На другой день вся бомондная Москва уже шепталась: «Высоцкого видели вчера в театре с каким-то кавказским бандитом».
Судя по некоторым репликам Юнны, было нетрудно догадаться, что Марина успела ей вскользь рассказать о роде моих занятий. Ведь, чередуя политику кнута и пряника, минутой раньше она предлагала мне купить (!) у неё экземпляр «Доктора Живаго» на французском (!). Ответив, что предпочитаю подлинник, я с недоумением глянул на высокомерный профиль «наследницы» высоких заветов русской поэзии.
Никогда не замечал я, кстати, ни малейших намёков на национальное или иное чванство у Марины Влади, дочери русских интеллигентов-эмигрантов.
Другое воспитание. Другая среда обитания.
Здесь же... Этот уездный напор, эта неразборчивость в средствах, приправленная демагогией, создавали странный симбиоз совписовского партсобрания и привокзальной цыганщины. Казалось, Юнна Мориц подзабыла максиму юного Маркса о хороших целях и неправых средствах.
Стало обидно не столько за себя, сколько за состояние современной русской культуры. Я же только мог лишний раз убедиться в жуткой точности клюевского диагноза пост октябрьской России:
Ах Рассея, Рассея — тёща,
Насолила ты лихо во щи.
Когда мы возвратились в квартиру, выяснилось, что уломать жену Володе так и не удалось. Ехать с таким мужем она решительно отказывалась. Выглядела она очень подавленной, но разговаривала с Володей, не повышая голоса. В присутствии посторонних она никогда не позволяла себе распускаться. Я попытался объяснить Марине, что, в случае её отказа, мне волей-неволей придётся улететь с Володей.
