Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

<На полях:>

Я получил твое вложенье (письмо от Св<ятополка>-Мирского). Я не знаю его имени и отчества. Сообщи мне его, пожалуйста.

Отвечу, разумеется, через тебя. Покамест же, горячее ему спасибо за письмо и за его приязнь.

Письмо 83а

<ок. 9 февраля 1927 г.>

Цветаева – Пастернаку

Дорогой Борис. Твое письмо похоже на отписку: причина – страх, что вообще не напишешь, так<ое>, т. е. <над строкой: а под страхом> тайное нехотение письма, сопротивление письму. Впрочем – и не тайное: раз с первой строки: – потом опять замолчу.

Такое письмо не прерывает молчания, у меня даже нет чувства, что таковое (письмо) было. Поэтому все в порядке, в порядке и я, упорствующая на своем отношении к тебе, на своем отнесении себя к тебе, в котором окончательно утвердила меня смерть Рильке. Его смерть – в ее динамике <над строкой: жизн<енной> действенности» – право к сущ<ествованию> мое с тобой.

Грубости удара я не почувствовала (твоего «как грубо мы осиротели»). Что почувствовала, узнаешь из вчера законченного (31^го, в день вести – начатого) письма моего к нему, которое, как частное письмо, друзьям прошу не показывать. Сопоставление Рильке и Маяковского для меня, при всей (?) любви (?) моей к последнему – кощунственно. Кощунство (давно это установила) есть несоответствие.

Очень важная вещь, Борис, о которой давно хочу сказать. Стих о тебе и мне – начало лета – оказался стихом о нем и мне, КАЖДАЯ СТРОКА. Произошла любопытная подмена: стих писался во время моего крайнего сосредоточия на нем, а направлен был – сознанием и волей – к тебе. Оказался – мало о нем! – о нем сейчас (после 29^го декабря), т. е. предвосхищением, т. е. прозрением. Я просто рассказывала ему, живому, к которому же СОБИРАЛАСЬ! – о встрече с ним – ТАМ. Вещь называлась «Попытка комнаты» и, направленная на тебя, казалась странной – до такой страсти отрешенной и нелюбовной. Прочти внимательно, вчитываясь в каждую строчку, ПРОВЕРЬ. Этим летом, вообще, писала три вещи: 1) Вместо письма 2) Попытка Комнаты и <3)> «Лестница» – последняя, чтобы освободиться от средоточия на нем – здесь, в днях, по причине ЕГО, МЕНЯ ЕЩЕ В ЖИЗНИ и (оказалось!) завтра – смерть – безнадежного. Лестницу, наверное, читал? П.ч. читала Ася. Достань у нее, исправь опечатки.

Достань у Зелинского (если в Москве, а если в Париже – все-таки достань) 2 № Верст, там мой Тезей – трагедия – I часть. Писала с осени вторую, но прервалась письмом к Рильке, которое кончила только вчера (в тоске).

Спасибо за любование Муром. Лестно (сердцу). Да! У тебя в письме: звуковой призрак, а у меня в Тезее: – Игры – призрак и радость – звук. Какую силу, кстати, обретает слово призрак в предшествии звукового, какой силой наделен такой звуковой призрак – подумай.

Когда едешь? – Имя Святополка-Мирского – Димитрий Петрович.

Да! Самое главное. Нынче (8^го февраля) мой первый сон о нем. Не не-все в нем было сном, а ничто. Я долго не спала, читала книгу, потом почему-то решила спать со светом. И только закрыла глаза, как Аля (спим вместе): «Между нами серебряная голова» – не иносказательная седая, а серебряная, металл, так я поняла. И – зал. На полу светильники, подсвечники со свечами, пол утыкан. Платье длинное, нужно пробежать не задевши. Танец свеч. Бегу, овевая и не задевая – много людей в черном, узнаю Р.Штейнера (видела раз, в Праге) и догадываюсь, что собрание посвящения. Подхожу к господину, сидящему посреди зала, в кресле. Взглядываю. И он с улыбкой: Райнер Мария Рильке. – «Ich weiss!» [67] Отхожу, вновь подхожу, оглядываюсь: уже танцуют. Даю досказать ему что-то кому-то и, за руку, увожу. – Другая комната, бытовая. Знакомые, близкие. Общий разговор. Он раздваивается: один он в углу, далеко от меня, молодой, другой – рядом – нынешний. У меня в руках кипящий чугун, бросаю в него щепку: Поглядите. И люди смеют после этого пускаться в плаванье! – «Я люблю море. Мое! – Женевское!» – «Почему Вы не понимали моих стихов, раз так чудесно говорите по-русски? – Да – Женевское. А настоящее, особенно Океан, ненавижу. В St. Gill’e…» И он, mit Nachdrang [68]: – «В St. Gill’e – ВСЁ хорошо», явно отождествляя Сен-Жиль с Жизнью. Все, говоря с ним, в пол-оборота ко мне – «Ваш знакомый», не называя, не выдавая.

Словом, я побывала в гостях у него, потом он у меня.

Живу им и с ним. (Мне еще одна встреча <варианты: событие, жизнь> предстоит в жизни – ты. Это будет проверка.) Грустно-озабочена разницей небес – его и моих. Мои – не выше третьих, его последние, т. е. мне, после этой – еще много-много раз, он жил – в последний, м.б. в пред последний. Вся моя забота (жизненная) – не пропустить в следующий раз (его последний).

Эта смерть, т. е. эта зияющая дыра здесь – как всё в моем порядке вещей. Это было лучшее, разве не естественно, что ушло. Первое совпадение лучшего для меня и лучшего на земле. Разве не естественно, что ушло. Ты, очевидно, еще чтишь жизнь или на что-то от нее надеешься. Для тебя эта смерть не в порядке вещей, для меня такая жизнь – не в порядке, в порядке ином, моем нежизненном.

О Верстах. III № будет, дай для него стихи, если есть. № будет маленький. Я дам Письмо, а ты стихи, больше стихов не будет. Не поленись, высы<лай> сразу, лучше неизданное, поме<тим> перепечатк<ой>.

Да! главное. Как случилось, что ты центром письма взял [не наше с ним расставание], а твое со мной разминовение, потонувшее в огромности нашего с ним расставания. Для меня вторые ты и я начинаются со дня его смерти, здесь преемность <так!>. Борис, разве ты не видишь, что то разминовение, всякое когда живы – частность, о которой перед лицом сего и говорить не стоит. Там воля, решение, прочее, здесь: СТРЯСЛОСЬ.

Многое могла бы еще сказать тебе.

Будет время – перепишу и пришлю тебе обе вещи, ту, летнюю, эту, зимнюю. А пока – до свидания.

Дошло ли описание его похорон? Немножко узнала о его смерти: умер утром, пишут – будто бы тихо, без слов, трижды вздохнув. Скоро увижусь с русской, которая была его секретарем два последних месяца и видела его за два-три дня до смерти. Да! две недели спустя ее получила от него подарок – немецкую Мифологию, издания 1875 г. – год его рождения. Последняя книга, которую он читал, была L’Ame et la Danse, Valéry.

Живу в страшной тесноте, в комнате втроем с двумя детьми, никогда не бываю одна, страдаю.

Вариант

(последний лист письма)

По опыту знаешь, что есть места недающиеся, невозможные, к которым глохнешь. И вот – 24 таких места в один день. Со мной этого не бывало.

Живу им и с ним. Грустно-озабочена разницей небес – его и моих. Мои – не выше третьих, его, боюсь, последние, т. е. – мне еще много-много раз, ему – много! – один. Вся моя забота (жизненная) не пропустить в следующий раз (его последний).

Эта смерть, эта зияющая дыра здесь – как-то в порядке (моем) вещей. Первое совпадение лучшего для меня и лучшего на земле. Разве не ЕСТЕСТВЕННО, что ушло. За что ты́ – принимаешь жизнь? Для тебя эта смерть не в порядке вещей, для меня такая жизнь (о его говорю) – не в порядке, в порядке ином, здешний стирающем.

Да! главное. Как случилось, что ты центром письма взял не наше с ним расставание, а твое со мной разминовение, в огромности того расставания – тонущее. Словом, начал с последней строки своего письма, а не с первой – моего (от 31^го). Борис, разве ты не видишь, что то разминовение, всякое, пока живы, – частность, о которой перед лицом СЕГО – и говорить совестно. Там: «решил», «захотел», «пожелал» – здесь: СТРЯСЛОСЬ.