Анри Труайя - Эмиль Золя
«Золя признался мне, – пишет Гонкур, – что в этом году, хотя ему уже под пятьдесят, ощутил внезапный подъем, прилив жизненных сил, желание плотских наслаждений, и, внезапно перебив себя, сказал: „Моей жены рядом нет… Так вот, я не могу видеть, как мимо проходит девушка вроде этой [гостьи], чтобы не подумать: разве это не лучше, чем книга?“»[200]
Золя становился все более неосторожным, он начал появляться на людях с подругой. Леон Энник упоминал, что встретил его как-то около Эйфелевой башни «с прелестным созданием в розовой шляпке». Золя, казалось, с гордостью показывал Жанну окружающим. Но некоторые, должно быть, принимали юную любовницу за его дочь.
И вот Жанна забеременела! Золя был до того счастлив, что ему трудно было сохранить тайну. Неужели он в свои сорок девять лет станет отцом? Какая радость! Он не бесполое существо. Он мужчина. Он тоже может производить потомство. И не только на бумаге, но и в жизни. Конечно, вне брака. Но значение имеет только само событие, а не обстоятельства. Только вот что теперь делать? Признаться во всем Александрине, развестись с ней?.. Нет, так нельзя, это все равно что убить несчастную, которая, несмотря на свой трудный характер, не заслуживает подобного бесчестья. Порвать с Жанной? Тем более невозможно – ведь она носит под сердцем его ребенка. Ничего другого не оставалось, как решиться жить на два дома, с двумя женщинами, там и здесь мучаясь раскаянием. Милосердие вынуждало Эмиля разыгрывать комедию перед Александриной, влечение требовало продолжения встреч с Жанной. К счастью, Александрина не заглядывала в счета мужа, иначе она давно бы заметила, что он тратит очень много денег вне дома. Но сколько времени еще это хрупкое равновесие сможет выдерживать удары реальности? Золя все преумножал осторожность.
Двадцатого сентября 1889 года Жанна разрешилась от бремени девочкой, которую назвали Денизой. Золя был вне себя от радости. Глядя на орущего младенца, новоявленный папаша испытывал одновременно блаженство и обреченность. Это был уже не «Проступок аббата Муре», но проступок писателя Золя. Теперь Эмиль едва сдерживался, чтобы не поделиться своей радостью с Александриной.
Двадцать второго сентября он написал Анри Сеару: «Милый Сеар, обращаюсь к вам как к самому надежному и самому сдержанному из моих друзей, чтобы попросить об услуге. Не могли бы вы завтра, в понедельник, в 11 часов, быть во дворе мэрии Девятого округа, на улице Друо? Речь идет всего-навсего о том, чтобы поставить подпись». Заинтригованный Сеар не преминул явиться на свидание, и Золя сообщил ему, что позвал его, чтобы зарегистрировать ребенка Жанны, однако имени отца не открыл. «Милый Сеар» вместе с доктором Анри Делино, принимавшим роды у молодой женщины, подписали акт о рождении ребенка, а 27 декабря Жанна, в свою очередь, в присутствии тех же свидетелей подписала документ, которым признавала свою дочь, не называя имени отца.
Три месяца спустя Золя, не способный долее сдерживаться, позвал Сеара в кафе, расположенное напротив церкви Святой Троицы, и там шепотом рассказал ему о своей связи, заверив, что по-прежнему любит Александрину, но, «желая произвести на свет потомство, выбрал для этого здоровую и здравомыслящую особу». Разумеется, он предвидел, что, если Александрина узнает правду, он попадет в «затруднительное положение». И все же надеялся, что «все уладится» так или иначе. А пока надо было скрываться и как-то устраиваться. Поль Алексис тоже, в свою очередь, был посвящен в тайну. Эти откровения очень стесняли друзей, которые были своими людьми в доме Золя. Теперь и им приходилось притворяться перед Александриной. Но Алексис не умел держать язык за зубами. Он не устоял перед притворной любезностью Гонкура, клюнул на приманку. «Сегодня, – пишет Гонкур, – Поль Алексис… безоговорочно подтвердил, что у Золя есть семья на стороне. Последний ему признался, что, хотя его жена замечательная хозяйка, она обладает и многими леденящими качествами, которые заставляют искать тепла в другом месте. Он говорит о возвращении молодости, о неистовой жажде всевозможных наслаждений, об удовлетворении светского тщеславия, недавно этот старик-писатель спросил у Сеара, сможет ли за двенадцать уроков научиться так держаться в седле, чтобы совершить прогулку в Булонском лесу. Не могу представить себе конного Золя!»[201]
Вот уже несколько месяцев ненависть, которую Гонкур испытывал к Золя, прорывалась едва ли не в каждой строчке его «Дневника»: «На сегодняшний день Золя – самый пронырливый человек в литературе, он превзошел всех евреев…» «Если никто из журналистов не желает признавать, что я породил Золя и обобран им, если никто вроде бы и не замечает, что своим успехом он обязан преувеличению, передразниванию, опошлению моих приемов, меня утешает только одно – мысль о том, что, если Америку назвали в честь Америго Веспуччи, то весь интерес и все исследования обращены теперь к Христофору Колумбу».[202]
Любовные подвиги Золя возбуждали у Гонкура не только зависть, но и надежду на скандал. Все, что могло повредить его сопернику в литературе, радовало интригана словно личный успех. А Золя тем временем пребывал на седьмом небе. Все чаще и чаще он покидал семейное гнездышко и отправлялся нянчить младенца. Конечно, при таком двойном существовании ему трудно было работать, но, склоняясь над колыбелью, он не чувствовал, будто предает свое призвание творца.
XIX. Поездка на паровозе
Тайком урывая время для того, чтобы жить и любить, Золя все же не отказывался от намерения продолжать работу. Замысел следующего романа из цикла «Ругон-Маккары» уже забрезжил в его голове. «Наверное, я помещу какую-нибудь страшную драму в обстановку железных дорог, – писал Эмиль давнему приятелю-журналисту Ван Сантену Кольфу, – исследование преступления с нападками на чиновников. Но, повторяю, пока все это остается очень туманным».[203]
Между тем неотступная мысль о железнодорожном мире преследовала его уже многие годы. В Медане, за оградой принадлежавшего Золя и расположенного на склоне сада, пролегала Нормандская магистраль. «В день сотня поездов проходит туда и обратно, – отмечает Поль Алексис, – отчего слегка дребезжат стекла большого окна в его рабочем кабинете: с головокружительной скоростью мчатся экспрессы, ныряя под мост, над которым тянется аллея чудесных деревьев, ведущая к Сене; пассажирские поезда, чье приближение слышно издалека, а затем шум продолжается в долине; торговые поезда, в сравнении с теми такие неспешные, что можно сосчитать едва ли не все обороты колес». С наступлением темноты Золя любил смотреть, как приближается, надвигается на него темная громада локомотива, увенчанная клочковатым дымом. Он провожал взглядом красный фонарь на последнем вагоне. И думал о жизни этих незнакомых ему пассажиров, которых поезд уносит во тьму, этих машинистов, этих кочегаров, которым от стремительного бега поезда ветер хлещет лицо, этих сторожей у переездов, которые выскакивают из своих домиков, размахивая зеленым флажком, когда мимо идет состав… Когда Поль Алексис навестил Эмиля в Медане, тот, стоя на балконе своего кабинета, поделился с другом планами: «Я мечтаю написать очень простую, но глубоко человеческую драму, заканчивающуюся чудовищной катастрофой, возможно, столкновением двух поездов, намеренно вызванным для того, чтобы свести личные счеты, отомстить… Это или что-нибудь другое! Вы же знаете, что развитие сюжета в произведении меня не стесняет и вообще мало заботит. То, что для меня важно, то, что я хочу сделать живым и ощутимым, – это постоянное движение на железнодорожной магистрали, между двумя исполинскими вокзалами, с промежуточными станциями, с поездами, идущими туда и обратно. И я хочу заставить жить в моей новой книге все особенное население железных дорог!»[204]
